японцы, союзники… Русские? Отечественная историография об этих фактах стыдливо умалчивает. Их следует искать в зарубежных источниках.

Вспомним лишь фразу иранского президента, которая может считаться визитной карточкой любой войны: «Учения о морали, существующие в мире, являются неэффективными, когда война достигает критической стадии».

Увы, точнее не скажешь.

И военврачей, санитарный транспорт, медицинское имущество стремились уничтожать наряду с вражеским личным составом и боевой техникой.

Но, даже выжив на поле боя, пережив ад медсанбата, уцелев при эвакуации и оказавшись вдали от непосредственной опасности, в глубоком тылу, раненым приходилось пройти через тяжелейшие испытания. Здесь, собственно, и начиналось лечение или то, что называлось лечением, при постоянном дефиците медикаментов, перевязочных средств, недостатке медперсонала, зачастую при скверном питании, в тяжелейшей психологической обстановке скопления массы страдающих людей. Здесь начинались осложнения ран, решалась судьба — «жить или не жить», здесь звучали сетования: «Лучше б меня убило, чем так…»

H.A. Тутомлин, директор Московского воспитательного дома, свидетельствовал в 1812 г., что из 3000 французских раненых, размещенных в доме, «ежедневно умирало от ран и поносов от 50 до 80 человек».

Как можно выздороветь, как вообще можно существовать в таких условиях, если В ТЕЧЕНИЕ ЧАСА из вашего помещения выносят 2–3 трупа?! И так каждый день.

Как при этом успокоиться, заснуть, набраться сил, столь необходимых для лечения?

Не только раненые, но и не каждый врач способен равнодушно взирать на такое.

«Разделите судьбу тех, кто сейчас корчится на рогожах, — их оставили врачи и бежали. А те, кто не бежал, сошли с ума, потому что они могли только рыдать, видя страдания людей. (…)

Медикаментов нет, врачи, не выдерживая ада, который они наблюдают в госпиталях, кончают самоубийством», — это описание того, что происходило в немецких госпиталях внутри Сталинградского котла.

А ниже для сравнения я приведу описание, сделанное на 130 лет раньше уже упоминавшимся мной врачом вюртембергского кавалерийского полка Генрихом Роосом: «В Лесне мы застали вюртембергский лазарет, старший врач которого, господин Шлайер, был мне знаком еще со времени рейнских походов. Этого обычно столь веселого человека я нашел в очень меланхолическом настроении. (…) Сверх того, большинство многочисленных больных, оставленных армейским корпусом в Лесне и вверенных ему, умирало от злостного поноса, причем он не мог применять необходимых средств по недостатку их. Он окружен был выздоравливающими, которые слонялись, как тени, потому что не хватало самого необходимого для поправляющихся, именно — питательной, подкрепляющей пиши и напитков. (…) Борясь с многочисленными трудностями и непрерывной нуждой, он сделал то, что многие уже сделали раньше и делали впоследствии, — прервал свою опостылевшую жизнь, перерезав горло ударом хирургического ножа».

Говорят, солдаты в бою часто молят провидение: «Только бы не убило, а ранило!» Когда наступает «боевая усталость» и человек психологически «ломается», он начинает мечтать о том, чтобы его ранило, и тогда он окажется в госпитале, на чистых простынях, далеко-далеко от грохота взрывов, невыносимых условий и выматывающего напряжения от постоянного ожидания смерти.

«Землей обетованной» начинает казаться то место, при одной только мысли о котором другие приходят в ужас.

«…Прямо на полу, на полусгнившей соломе и на окровавленных рогожах лежали раненые — сотни три, если не больше. Хайн был там на днях с генерал-полковником — тот раздавал раненым ордена. Хайна чуть не стошнило при виде крови и гноя. Нет уж, больше он туда не покажет носа!»

Но человек, который желает увидеть НАСТОЯЩУЮ войну, войну во всех ее проявлениях, обязательно посетит такой госпиталь. И оставит потомкам описание того, что он там увидел.

«Вы входите в большую залу Собрания. Только что вы отворили дверь, вид и запах сорока или пятидесяти ампутационных и самых тяжело раненных больных, одних на койках, большей частью на полу, вдруг поражает вас. Не верьте чувству, которое удерживает вас на пороге залы, — это дурное чувство, — идите вперед, не стыдитесь того, что вы как будто пришли смотреть на страдальцев, не стыдитесь подойти и говорить с ними: несчастные любят видеть человеческое сочувствующее лицо, любят рассказать про свои страдания и услышать слова любви и участия. Вы проходите посередине постелей и ищете лицо менее строгое и страдающее, к которому вы решитесь подойти, чтобы побеседовать.

— Ты куда ранен? — спрашиваете вы нерешительно и робко у одного старого исхудалого солдата, который, сидя на койке, следит за вами добродушным взглядом и как будто приглашает подойти к себе. Я говорю: «робко спрашиваете», потому что страдания, кроме глубокого сочувствия, внушают почему-то страх оскорбить и высокое уважение к тому, кто перенесет их.

— В ногу, — отвечает солдат; но в это самое время вы сами замечаете по складкам одеяла, что у него ноги нет выше колена. — Слава богу теперь, — прибавляет он, — на выписку хочу.

— А давно ты уже ранен?

— Да вот шестая неделя пошла, ваше благородие!