появилось выражение страшной усталости и грусти, безнадежный вопрос: «К чему?» Ведь из десяти не спасешь и четырех. Он отер лоб, принялся разглаживать кожу и накладывать швы. (…)
Свалочное место пополнялось; там уже валялось два новых трупа; у одного был непомерно открыт рот, словно покойник еще кричал; другой весь съежился в чудовищной агонии и казался тщедушным, уродливым ребенком. Куча обрубков разрослась до соседней аллеи. Не зная, куда приличней положить ногу капитана, санитар заколебался и наконец решил бросить ее в общую кучу.
— Ну, готово! — сказал Бурош, приводя Бодуэна в чувство. — Вы вне опасности!
Но капитан не испытывал радости, которая обычно появляется после удачных операций. Он чуть приподнялся, упал и слабым голосом пробормотал:
— Спасибо! Лучше уж совсем покончить!
Он почувствовал, что его жжет спиртовая перевязка. Когда санитары подходили с носилками, чтобы унести его, вся фабрика затряслась от страшного залпа: за навесом, в небольшом дворике, где стоял насос, разорвался снаряд. Стекла разбились вдребезги, и лазарет наполнился густым дымом. В сушильне раненые приподнялись на соломе; все закричали от ужаса, все хотели бежать. (…)
Они вымыли стол, еще раз вылили ведра красной воды на лужайку. Клумба маргариток была уже сплошной кровавой кашей из зелени и растерзанных цветов, плавающих в крови. А врач, которому принесли «номер третий», принялся, чтобы немного отдохнуть, искать пулю, которая раздробила нижнюю челюсть и, наверное, застряла под языком. Кровь лилась ручьями, пальцы доктора слиплись. (…)
Бурош был завален работой, разъярен; он сошел вниз, крича, что предпочел бы отрезать ногу самому себе, чем заниматься своим делом в таких гнусных условиях, без приличного материала, без необходимых помощников. И правда, уже не знали, куда девать раненых; решили укладывать их в траву на лужайку. Они валялись там уже в два ряда; стонали, ждали перевязки под открытым небом, под снарядами, которые все еще сыпались дождем. Раненых свозили в лазарет с двенадцати часов дня, их набралось уже больше четырехсот; Бурош потребовал еще хирургов, а ему прислали только молодого городского врача. Бурош не мог справиться один со всей работой; он исследовал раны зондом, резал, пилил, зашивал; он был вне себя, в отчаянии, что работы все больше и больше…»
Я хочу особо подчеркнуть, что пока речь шла лишь о тех госпиталях, которые оказывали первичную помощь раненым. Находились в непосредственной близости к передовой. Зачастую в зоне поражения вражеского огня.
Из передовых госпиталей раненые отправлялись в более глубокий тыл. По трем причинам. Во-первых, было необходимо обеспечивать прием новых раненых. Во-вторых, в тылу раненые должны были проходить дальнейшее, более серьезное лечение. И в-третьих, близость передовой угрожала их жизни. Они в любой момент могли превратиться в жертв не только обстрела, но и ярости прорвавшегося врага.
Я не стану приводить всем известные примеры подобных расправ гитлеровцев и зверств японцев во Вторую мировую войну. Об убийстве версальцами 300 раненых в лазарете Сен-Сюльпис во времена Парижской коммуны. О смертельных инъекциях, которые делала кувейтская медсестра иракским раненым. И прочее, прочее, прочее…
Все эти подробности можно найти в моей книге «Неизвестные лики войны».
Я лишь хочу сказать, что военная история знает немало таких случаев.
Это ВОЙНА, независимо от того, когда и кто расправлялся с беспомощными ранеными.
Из личных разговоров я узнал от очевидца (по понятным причинам я не называю его имени), что наши солдаты расстреляли в Афганистане госпиталь Международного Красного Креста. Возможно, этот случай был не единичным. Рассказывавший ветеран ДРА сообщил об этом как бы между прочим, без бравады и без раскаяния. Скорее, он напоминал человека, погруженного в глубокий транс. Было видно, что ему в этот момент совершенно наплевать на все упреки, одобрения и вообще на оценку его поступка другими людьми.
Он сам себе был самым страшным судьей…
Но даже эвакуация раненых в тыл являлась очередным опасным этапом.
В газете «Правда» от 12 сентября 1941 года была опубликована статья, выдержку из которой я приведу.
«…Госпитальное судно «Сибирь» вышло из Таллина в ночь с 18 на 19 августа, имея на борту 1300 человек.
Летчики не могли не видеть опознавательных знаков госпитального судна. Воздушные пираты сбросили на нас крупные бомбы.
Рулевая и штурманская рубки были разрушены, рулевой матрос убит. Сильным взрывом капитана сбросило с мостика и завалило мешками с песком.
Послышались душераздирающие крики детей. Женщины заметались по палубе. Одна из них, прижав к груди сына, бросилась за борт. (…)
Когда моряки, падая с ног от усталости, спускали на воду плоты с матерями, детьми и ранеными, фашистские разбойники продолжали свое злодейское дело. Два бомбардировщика вернулись к горевшему судну и сбросили возле него мины. Затем они начали обстреливать из пулемета шлюпки и плоты со спасенными. С воды доносились крики раненых. Леденела в жилах кровь и сжимались кулаки!
(…) Всю ночь оставшиеся на судне не прекращали борьбы с огнем. На борту находилось еще до 40 тяжело раненых. Сколачивались новые плоты, и к рассвету все люди были спущены на воду. (…)
400 человек погибли в огне, потонули, убиты на плотах и в шлюпках пулеметными очередями фашистских негодяев».
Я не собираюсь оправдывать фашистских негодяев, но, думаю, наряду с садизмом здесь присутствовал обыкновенный для войны циничный расчет: враг не должен выжить, раненые не должны вернуться в строй.
К тому же дикость войны провоцировала людей использовать красный крест в качестве маскировки, скрывая под ним боевые средства.
Генерал-полковник вермахта Г. Гудериан в своей книге «Танки — вперед!» упоминал в разделе «Хитрость, обман и коварство»: «Нередко в санитарных машинах со знаком красного креста были скрыты противотанковые орудия, которые внезапно открывали огонь по головным машинам танковой колонны».
В книге не уточняется, кто именно применял против фашистов подобный прием: французы, поляки или русские. Это был лишь обобщающий опыт боевых действий. Но нет сомнения, что этот коварный прием применялся. (Недаром сам Гудериан пояснил, что «все примеры основаны на эпизодах Второй мировой войны».)
После такого, разумеется, ни о какой пощаде не могло быть и речи и на красный крест уже никто не обращал внимания. И немцам в полной мере довелось испытать это на себе.
Германский адмирал Ф. Руге описывал случай с американским транспортом «Лакония» с 3000 человек и 1800 пленных итальянцев на борту, торпедированным 12 сентября 1942 г. подлодкой «U-I56» под командованием капитана Гартенштейна.
«Гартенштейн передал в эфир открытым текстом на немецком и английском языках сообщение о координатах парохода и его положении, обязавшись не атаковать суда, которые придут на выручку. КПЛ (командующий подводным флотом Германии. — O.K.) выслал несколько подводных лодок, которые приняли на борт часть потерпевших кораблекрушение и взяли на буксир шлюпки, в которых находились остальные, чтобы подвести их к берегу и передать спасенных на французские суда в Дакаре. Самолеты союзников сбрасывали бомбы на буксирные караваны, повредили «U-156» и потопили одну шлюпку с потерпевшими кораблекрушение.
Этот опыт привел к тому, что КПЛ запретил всякие спасательные действия…»
Наверное, англо-американцы очень обрадовались, когда услышали в эфире координаты того места, где всплывут вражеские подлодки. Убедившись, что «наивные немцы» и впрямь занимаются спасением их солдат и не окажут сопротивления, они послали не спасательные корабли, а самолеты, чтобы их бомбить.
Разговор о гуманности на войне на этом можно закончить.
Можно найти достаточно примеров тому, как израненных, тонущих людей расстреливали фашисты,
