как будто бы никогда и не были построены.

Новый день начинается с завывания все той же одинокой сирены. Опять бомбардировщики. Долго кружат над городом — по-видимому, выбирают цель. По ним ни одного выстрела. Летают, как на учении, группами. Сбросят несколько бомб и кружат опять. Между взрывами в городе мертвая, как на кладбище, тишина.

На смену улетевшим, через час-полтора, прилетают другие. Так продолжается опять до вечера.

На следующий день прилетают небольшой группой венгерские самолеты. Чуть ли не учебные. Вероятно, соблазнительно воспользоваться мишенью, которую совершенно безнаказанно можно бомбить настоящими бомбами. Для нас, сидящих внизу, разница между учебными и боевыми неощутима. Только страх сменяется бессильной злобой, клубком поднимающейся к самому горлу.

Врезалась в память встреча на улицах охваченного пламенем Белграда. Только что улетели немецкие самолеты. Я пробираюсь по горящим улицам к своему новому жилью. Навстречу группа молодежи — смеются, размахивают руками. Оказывается, только что получено известие, что в отместку за вторжение в Югославию десять тысяч советских самолетов раскатали в пух и прах Берлин. Мы постояли, порадовались и бодро разошлись каждый в свою сторону.

Мне представился громадина-город, вот так же искалеченный, как наш Белград, превращенный вот в такие же развалины, через которые я пробираюсь сейчас. И, грешный человек, должен признаться, на душе стало немного легче.

Спустя три года я увидел Берлин таким, каким представился он мне тогда, в дни белградского кошмара, видел и как превращался он из города в развалину, но советские самолеты были тут совсем ни при чем.

Позднее мы узнали, что, действительно, за несколько часов до Немецкого нападения посол Югославии в Москве вел переговоры о взаимной помощи. Советским правительством было ему предложено подписать пакт о… ненападении, то есть дать взаимные гарантии в том, что Югославия не нападет на Советский Союз, а этот последний на Югославию. А через месяц после немецкого нападения, в середине мая, советское правительство отказало в гостеприимстве югославскому послу под тем предлогом, что «Югославии больше не существует»…

Говорят, что государство состоит из трех элементов — народа, власти и территории. Народ без территории может жить веками, пример тому еврейство. Народ без власти, без организующей силы, оказывается, не может прожить и трех дней.

В Белграде сгорела организующая жизнь страны ткань, порвались какие-то нити, сломались регулирующие жизнь страны рычаги. Стал транспорт, умерла торговля, исчезло всякое подобие власти как административной, так и военной. Государство как организм перестало жить.

Где-то в центре страны передвигаются воинские части, и никто не знает, где фронт, где тыл, что нужно делать и кому подчиняться.

В столице, подожженной еще во время первого налета, выгорают целые кварталы, горят склады с продовольствием, и за все это время ни на один горящий дом не выливается ни одного ведра воды. Это просто не приходит никому в голову.

В городах и селах люди чувствуют себя так, как, вероятно, чувствовали себя наши далекие прапредки в доисторический период все запросы сводятся к тому, чтобы быть сытым, все заботы слипаются в одну: не попасть под нож или дубину своего ближнего. Ножей и дубин появилось больше, чем можно себе представить. Дезертиры армии, население тюрем, неожиданно обретшее свободу И полную безнаказанность, просто преступный по складу своей натуры элемент — все то, что в нормальной, регулируемой законом и властями жизни держится в тени, всплыло на поверхность и наводит ужас на беззащитного обывателя.

По белградским улицам, компаниями по три-четыре человека бродят какие-то юноши, часто не старше 15–16 лет, как правило полупьяные, и потрошат каждого встречного и поперечного. Спрашивают документы, отбирают деньги, часы и кольца, показавшихся почему-то подозрительными расстреливают тут же на месте.

Весь город в угаре шпиономании — обязательная болезнь при всяком развале. Не дай Бог, спросить, как пройти на такую-то улицу, или не совсем чисто по-сербски произнести слово. Это может стоить жизни. На улицах нередко можно видеть трупы расстрелянных «шпионов». Под патриотические мотивы грабеж стоит совершенно невообразимый. Страшна распавшаяся на составные части жизнь.

По городу ползут слухи — один страшнее и нелепее другого. Говорят, что где-то на окраинах немцы сбросили ночью парашютистов, которые по канализационным трубам минируют сейчас город. «Потом, конечно, взорвут, может быть, под вечер».

По другим слухам, город минирован уже давно, еще до войны, и взорван он будет тогда, когда выберутся из него невывезенные почему-то фольксдойчи. Люди предприимчивые отправляются разыскивать их, чтобы задержать.

В это время в здании немецкого посольства сидел весь персонал мирного времени, почему-то не успевший своевременно выехать. Так он и досидел, пока не вошли в город первые немецкие патрули.

Мы, нашей небольшой компанией, стараемся попасть в ногу с нахлынувшими событиями.

Среди нас есть принявшие югославское подданство. Они подлежат мобилизации. Каждое утро они уходят за город и ищут какую-нибудь часть, которая согласилась бы принять их в свои ряды. Возвращаются или под вечер или глубокой ночью.

Большинство из нас, бесподданных, бродит вместе с ними. Хотим поступить добровольцами. Но не берет никто и добровольцев. Пересылают с места на место. По дороге какие-то патрули придирчиво рассматривают документы, обыскивают, потом, в лучшем случае, отсылают туда, откуда пришли.

Такое состояние продолжается около недели. 13-го числа вечером на перекрестках улиц вдруг появились немецкие автоматчики. Население города принимает это даже с облегчением — затянувшееся безвластие делало жизнь совершенно невыносимой. Немцы уверяют, что вошли и фактически заняли город девять человек. Это похоже на правду. На рассвете 14 апреля вошли первые танковые части.

Югославия капитулировала 17-го. Война продолжалась одиннадцать дней.

После того, как железный вал гигантской военной машины Гитлера с такой легкостью смял последние очаги сопротивления на континенте — Югославию и Грецию, — наступили самые беспросветные, самые безнадежные дни войны.

Танковые немецкие армии нависли над Ламаншем, готовые каждый день обрушиться на английский остров. Солдаты, опьяненные легкими успехами, презрением к слабому врагу и фанатичной преданностью Гитлеру, смотрели на высадку в Англии как на забавную увеселительную прогулку. Да оно, вероятно, так бы и было: Великобритания, только что пережившая Пелопонез, а за год перед этим Дюнкерк, не имела ни армии, ни оружия, чтобы защищать самый остров. А она была тогда единственной воюющей против Германии страной. Гитлер самодовольно заявлял — «Островов больше не существует», давая понять, что канал — не препятствие.

Америка не вступила в войну, да и неизвестно было, вступит ли.

Советское правительство с угодливой старательностью выполняло взятые обязательства и, отказывая своему народу в самом необходимом, снабжало партнера по торговому договору всем, что необходимо ему было для ведения войны. Немецкие самолеты бомбили Лондон на советском бензине, немецкая промышленность питалась советским сырьем, а немецкая армия — советским хлебом. Геббельс захлебывался от восторга: «Небывалый в истории человечества торговый договор… Советский Союз поставляет Германии миллион тонн зерна»…

Со страниц газет и журналов, с экранов всех кино Европы назойливо лезли в глаза новые друзья, с нежными улыбками, обращенными друг к другу, с крепкими и долгими рукопожатиями. «Молотов в Берлине», «Риббентроп в Москве», «Тевосьян в Берлине» и так без конца.

Казалось, что произошло невероятное и самое страшное: казалось, что два претендента на мировое господство — нацизм и коммунизм — договорились о совместном преступлении над миром. Над миром слабым, неподготовленным и неспособным к сопротивлению. В течение последних двух лет одна рука стерла с географической карты Европы самостоятельные государства — Данию, Голландию, Бельгию, целый ряд других. Другая — такие же самостоятельные государства — Латвию, Эстонию, Литву. Одна искалечила Францию, другая — Финляндию. Для начала обе дружно разделили пополам Польшу.