города в лес шел тот, кому угрожала расправа Гестапо, насильный увоз на работу в Германию или вообще невозможность жить дальше под немецким террором. Из леса в город шел тот, кто риск нелегального существования под немецкими властями предпочитал самоуправству НКВД в отряде. Поэтому и партизаны были разные, в зависимости от того, в какой степени они находились под контролем и в распоряжении засланных представителей советской власти. Были партизаны, которые обстреливали с опушки леса работавших в поле крестьян, поджигали деревни за их «сотрудничество с немцами», пользуясь темнотой, выходили из леса и стреляли по огням крестного хода вокруг церкви во время Пасхальной заутрени. Но были и такие, у которых можно было найти убежище от немецкого преследования, получить помощь перебраться из города в город без необходимых документов и которые не накладывали за это никакой дани. Разница политических настроений, точнее сказать, разница степени контроля эмиссаров НКВД в отдельных отрядах и группах партизан была столь велика, что нередкое в лесах происходили между ними настоящие большие бои.

Складывалось парадоксальное положение. Партизанские отряды, состоящие из антисоветски настроенных людей, должны были выполнять роль палачей по отношению к другим русским людям, так же точно антисоветски настроенным и, в той или иной степени, проявляющим эти настроения. Понятие антисоветская деятельность и сотрудничество с врагом толковалось очень широко. «Врагом народа» и «предателем» считался каждый, кто оставался вне досягаемости НКВД и не принимал никакого участия в борьбе за возвращение советской власти. Советская пропаганда называла население «братьями и сестрами во временно занятых немцами областях». В этом названии было больше поэзии, чем истинного отношения советского правительства к оставшейся у немцев части народа. На практике советская политика рассматривала этих братьев и сестер как лютых врагов. Против них, главным образом, чаще чем против немцев, и направлено было оружие партизан.

Немцы пытались бороться с партизанщиной, но со свойственным им непониманием русских проблем — всегда не тем оружием. Большую радость доставила мне встреча с друзьями, работающими в смоленском районе. Их трудно было узнать, так они все возмужали, окрепли, выросли. Многие из них, когда уходила два года тому назад сюда, были еще мальчиками — теперь стали совсем взрослыми мужчинами. Осенью 41-го года их вела на родину суровая необходимость, скрашенная романтикой рискованных приключений. Теперь они были зрелыми и опытными политическими борцами.

Больше всех поразила меня Наташа. Она была всегда непоседой, неугомонной, очень подвижной и деятельной. Здесь я видел какой-то сгусток жизнерадостности, концентрат динамики и действий. Она была инициатором создания детского сада, в то же время работала в городской больнице, живя в семье многодетной вдовы, потерявшей мужа в первые годы войны, много времени уделяла и своим домашним. На афише, написанной от руки, вывешенной в городском самоуправлении, сообщающей о предстоящем через две недели спектакле любительской труппы (ставилась одна из пьес Островского), я не без изумления в числе участников прочел и ее новую фамилию. По словам Георгия Сергеевича, она только что вернулась из большой поездки в Орел — отвезла туда партию литературы, листовок и брошюр, на каждой из которых в правом верхнем углу жирным шрифтом стояло: «Ни немцев, ни большевиков! Мы зовем вас на борьбу за новую, свободную Россию!» В случае, если бы листовки обнаружили немцы, это была бы верная смерть. Несмотря на близость Смоленска от Орла, путешествие было трудным: поезда ходили с перебоями, нередко большие расстояния приходилось идти пешком или проситься на редкие крестьянские подводы. Литература предназначалась для партизан и для солдат Красной Армии, которая со дня на день должна была занять Орел. Я не могу смотреть на Наташу без изумления и восторга: — Наташенька, откуда у тебя все это, как ты успеваешь и сил находишь столько? Детский сад, больница, в каком-то спектакле участвуешь…

Она смотрит большими глубокими глазами, из которых льется радость жизни, какой я никогда не видел у нее раньше:

— Не знаю, сама не понимаю. У меня такая жажда к делу, к жизни, к людям, что вот, видишь, всюду лезу и всюду как-то поспеваю. Наверное, потому что я теперь дома! — Она берет меня за руку, заглядывает в глаза и говорит: — Оставайся здесь. Будем вместе работать, по вечерам гулять, смотреть на Днепр… Ты видел, какое здесь небо по вечерам?.. Оставайся.

Мне и самому часто приходит эта мысль — остаться, врасти вот в эту жизнь всеми корнями, засучить рукава, разгребать вот эти развалины, пустить в ход вот этот покосившийся трамвай, украсив первый пущенный вагон гирляндами зелени и цветов, писать в местной газете статьи под общим заголовком «Нужды нашего города»… Но вспоминаешь, что к развалинам никто не прикасается вот уже третий год, — всё, что способно работать, должно работать на немцев; трамвай так и не пойдет, потому что немцы не дадут тока; что в местной газете можно писать только о светлом германском гении, о мудрости Адольфа Гитлера, непобедимости его армий… — и оставаться уже не хочется. Да и там, на Западе, будет большая и ответственная работа.

— Знаешь, что, Наташенька, поедем со мной обратно в Европу. Там тоже найдется дело.

— Что ты, что ты! — закидывая назад голову, смеется она от души. — Нет, нет, не хочу. Я приеду позднее. Хочу до последней, до самой последней возможности ходить вот по этой земле. До последней возможности! Ноты не бойся, к Сталину я не попаду…

К Сталину она не попала, только благодаря чуду. Вскоре после нашей разлуки она была арестована агентами Гестапо на улице за то, что помогла военнопленному бежать из проходящей по улице колонны. Вместе с группой других членов организации она сидела в Минской тюрьме. Перед тем как оставить город, немецкая охрана «чистила» тюрьму, т. е. расстреливала всех сидящих поголовно — и присужденных к какому-то сроку наказания, и еще не вызванных на допрос. Друзьям удалось спастись, потому что их расстрелять не успели — немцы бежали, так как город уже обходили стороной передовые части Красной Армии. Небольшой группе удалось выломать дверь камеры и бежать вслед за немцами — в город уже входили советские патрули. Наташа была в этой группе. До того, как бежала охрана тюрьмы, они слышали шаги выводимых на расстрел людей. Среди них были тоже друзья и члены организации.

Слышно было, как они шли по коридору, спускались по лестнице, шли в последний путь по этой горькой земле, которую они так любили…

По возвращении из России так трудно было погружаться в атмосферу ожидания, в которой проходила наша берлинская жизнь. За мое отсутствие не произошло ничего нового и не наметилось никаких сдвигов в нашем русском деле. Власов все еще жил в Далеме и все еще в полу заключении. Мне удавалось попадать к нему только изредка и то всякий раз под видом какого-нибудь дела, или к нему, или к кому-нибудь из его окружения. Это было не так трудно. Наши отношения известны были моему начальству, и это облегчало мне возможность навещать узника. Поговорить по душам удавалось редко. Часто приезжали какие-то немцы, иногда присутствовали мне незнакомые русские.

Не было никакого движения в сторону дальнейшего разворота дела в целом, и, кроме «Зари», работала полным ходом только школа пропагандистов и подготовки офицерского состава в Дабендорфе. Я изредка ездил туда, чаще с тех пор, как начальником школы был назначен генерал Федор Иванович Трухин. Поехал я туда через два дня по возвращении из России. Кстати, Старший просил передать Трухину, чтобы он приехал в ближайшее воскресенье в город на совещание Исполнительного бюро, — куда генерал Трухин был кооптирован недавно четвертым членом.

Дабендорф — километрах в тридцати южнее Берлина. Ехать нужно с пересадкой в Рангсдорфе. Времени занимает это много, и я не мог ездить часто только потому, что каждая поездка отнимала, по крайней мере, полдня. Километрах в трех от станции железной дороги, за селом, на опушке леса, окруженные колючей проволокой несколько бараков. Перед входом мачта, на которой андреевский флаг — голубой косой крест на белом фоне, он принят был недавно как флаг Русского Освободительного Движения. У входа стоит часовой-немец. Нужно записаться в книге посетителей. Охрана здесь постоянная, и так как они знают, что я приезжаю к начальнику лагеря и часто видят меня с ним, формальности с пропуском занимают мало времени.