- Но я хочу пойти с тобой.

- А я не пойду, у меня много дел. Иди одна.

- Ну что же, хорошо, я тогда тоже не пойду.

Я вытаращил глаза.

- Почему же ты не пойдёшь?

- Если ты пойдёшь со мной, тогда и я пойду, если ты не пойдёшь - и я не пойду.

- Но почему? Разве ты не свободный человек?

- Нет, я не такая.

- И ты не хочешь быть свободной?

- Нет!

Честное слово, я почувствовал, что схожу с ума.

- Ты не хочешь быть свободной? - воскликнул я.

- Нет, не хочу! Не хочу! Не хочу!

Хозяин, я тебе пишу из комнаты Лолы, на её бумаге. Христа ради, будь внимательнее к моим словам, прошу тебя. По-моему, человеком считается тот, кто хочет быть свободным. Женщина, которая отказывается от свободы, - человек ли она?

Умоляю, ответь мне тотчас. Обнимаю тебя от всего сердца, добрый мой господин.

Я, Алексис Зорба»

Прочитав письмо Зорбы, я долгое время оставался в нерешительности. Я не знал - злиться, смеяться или восхищаться этим простаком, который отринув привычные устои - логику, мораль, порядочность, добрался до сути. Все эти добродетели, такие необходимые в жизни, у него отсутствовали, зато остались только каверзные и опасные свойства, которые неотвратимо толкали его к крайностям, в бездну. Этот невежественный трудяга, пока писал, в пылу нетерпения ломал перья, в таком же состоянии были, наверно, люди, сбросившие обезьянью шкуру, или великие философы перед очередным открытием. Выяснить истину Зорба считал срочной необходимостью; похожий на ребёнка, он всё видит, словно впервые, без конца удивляется и спрашивает. Ему всё кажется чудом, и каждое утро, открыв глаза и видя деревья, море, камни, птиц, он разевает рот от удивления.

«Что за чудо? - восклицает он. - Что это за тайны, которые называются дерево, море, камень, птица?»

Я вспоминаю, как однажды, когда мы брели к деревне, нам встретился маленький старичок верхом на муле. Зорба уставился на животное так, что крестьянин в ужасе закричал:

- Ради Христа, не сглазь его! - и перекрестился.

Я повернулся к Зорбе.

- Что ты сделал этому старику, он так раскричался? - спросил я.

- Я? Да ничего я не сделал! Я смотрел на мула, ну и что! Разве это тебя не удивляет, хозяин?

- Что именно?

- Да то, что на земле есть мулы.

Однажды, когда я читал, растянувшись на берегу, Зорба уселся передо мной и, положив сантури на колени, принялся играть. Подняв глаза, я смотрел на него. Мало-помалу выражение его лица стало меняться, его охватила какая-то первобытная радость, он тряхнул головой на длинной шее и запел.

Я услышал македонские напевы, песни клефтов, дикие возгласы; он как бы возвращался в доисторические времена, когда крик концентрировал в себе то, что сегодня мы называем музыкой, поэзией, мыслью. «Ах! Ах!» - выкрикивал Зорба из глубин своего естества, и весь этот тонкий слой, который мы называем цивилизацией, рвался, давая выход чувствам вечного дикаря, покрытого шерстью бога или наводящей ужас горилле, сидящих в этом человеке.

Лигнит, убытки и прибыли, мадам Гортензия и проекты будущего - всё исчезало. Крик вбирал в себя всё, нам ничего больше не было нужно. Застыв на мгновенье на этом уединённом критском берегу, мы хранили в груди всю горечь и сладость жизни. Солнце склонялось к западу, надвигалась ночь, Большая Медведица отплясывала вокруг небесной оси, выходила луна и с ужасом смотрела на двух козявок, которые пели на песке и никого не боялись.

- Эх, старина, человек - это дикое животное, а дикари не читают. Зорба немного помолчал и рассмеялся.

- Знаешь ли ты, как Господь Бог сотворил человека? А с какими первыми словами это животное, человек, обратилось к Богу?

- Нет. Откуда же мне знать? Я там не был.

- А я был! - воскликнул Зорба, сверкнув глазами.

- Ну и как же там, расскажи. Он с восторгом и иронией принялся сочинять фантастический рассказ о создании человека:

- Ну, хорошо, слушай, хозяин! Однажды утром Господь Бог проснулся в тоске. «Что же это я за бог, у меня даже нет людей курить мне фимиам или клясться моим именем. Хватит с меня жить в одиночестве, как старому филину!» Он поплевал себе на ладони, закатал рукава, взял комок глины, поплевал сверху, размял её как надо, и, вылепив из неё человека, поставил на солнце.

Через семь дней Бог его снял. Он был обожжён, как кирпич. Бог посмотрел на него и засмеялся. «Чёрт меня подери, - сказал он, - прямо поросёнок, вставший на задние лапы! Это совсем не то, что я хотел сделать. Меня одурачили!»

Он схватил его за шиворот и дал ему пинка.

- Прочь отсюда! Убирайся! Тебе остаётся теперь делать таких же поросят, как ты сам, земля твоя. Беги же! Раз, два, вперёд марш!

Но нет, мой хороший. Он вовсе не был поросёнком. Он носил мягкую шляпу, небрежно наброшенную на плечи куртку, хорошо отглаженные брюки и туфли с красными помпонами. А ещё у него за поясом - наверняка сам чёрт ему дал - был хорошо отточенный кинжал с надписью: «Я тебя прикончу!» Это был человек. Господь Бог протягивает ему руку, чтобы тот приложился, а человек, подкрутив усы, ему и говорит:

- А ну-ка, старче, беги отсюда, не видишь что ли, я иду!

Зорба остановился, увидев, что я корчусь от смеха. Он нахмурился.

- Нечего смеяться, именно так всё и произошло!

- Откуда ты это знаешь?

- Просто знаю, я поступил бы так же на месте Адама. Голову даю на отсечение. Адам не мог иначе, и не верь тому, что говорят книги, ты должен верить мне!

Не ожидая ответа, он потянулся и снова заиграл на сантури.

Я всё держал в руках надушенное письмо Зорбы с пронзённым стрелой сердцем, перебирая в памяти все эти дни, проведённые рядом с ним, полные человеческих откровений. Время приобрело какое-то новое измерение. Оно перестало быть хронологическим чередованием событий или моей неразрешимой философской проблемой. Оно, скорее, напоминало тонко просеянный тёплый песок, я чувствовал, как он ласково течёт меж моими пальцами.

- Будь счастлив, Зорба! - прошептал я. Он овеял своим теплом те абстрактные понятия, которые обдавали мою душу холодом. Когда его нет рядом, я начинаю дрожать.

Я взял лист бумаги, позвал одного из рабочих и послал срочную телеграмму: «Немедленно возвращайся».

В субботу 1 марта, после обеда я писал у моря, прислонившись к скале. Меня радовало, что заклинание против Будды впервые так свободно ложится на бумагу, моя борьба с ним утихала, я больше не спешил, стоя на пороге избавления. Внезапно я услышал шум шагов по гравию. Подняв глаза, я увидел несущуюся вдоль берега, разукрашенную, как фрегат, возбужденную и задыхающуюся нашу старую русалку. Было видно, что она чем-то обеспокоена.