Первым, кого увидела Варя на этой станции, был мальчишка лет шести-семи. Без всякой опаски он вышагивал по путям вдоль платформы и был чем-то озабочен. Большие резиновые сапоги цеплялись краями высоких голенищ за полы старенького намокшего пальто, и каждый шаг его сопровождался хлопаньем, похожим на хлопанье крыльев вспугнутой птицы.

— Мальчик, — окликнула Варя, не надеясь получить ответ, — как добраться до конторы строительно-монтажного поезда?

Мальчик остановился, снизу вверх смерил Варю испытующим взглядом, словно прикидывал её возможности как будущей рабочей строительно- монтажного поезда, и решил вопрос в её пользу.

— А ты, теть, прыгай сюда, прямо на рельсы…

И, главное, не бойсь… И э-е-ен туда… — Он показал рукой в сторону, откуда сам, видно, пришел, с дождливый туман. — Там наши вагончики стоят, там и контора. А мне на станцию, — он кивнул головой в противоположную сторону, — в аптеку надо…

И захлопал голенищами.

Оглядевшись по сторонам, Варя спрыгнула со скользкой платформы и пошла по путям. Она то перешагивала через рельсы, то семенила по маслянисто-черным шпалам, опасливо обходя чугунные пломбы, нависающие над разъездными стрелками. И вдруг, неизвестно откуда, страшная, ворчливо отфыркивающаяся белым паром, выросла перед ней черная рокочущая громадина. Паровоз. Варя метнулась вправо, но тут же с ужасом поняла, что не туда, что именно в эту сторону, по этим рельсам, вдруг задрожавшим под её ногами, движется, угрожающе увеличиваясь в размерах, эта огромная прокопчённая печь.

Обрушивая на Варю тяжелый грохот, бросая в лицо колючий пар, печь пробухала в двух шагах от неё. Единственное живое, что она успела увидеть при этом, — чумазое лицо в жарко освещенном окне паровоза. Белозубо скалясь, свистя пронзительно и длинно, как Соловей-разбойник, парнишка-машинист, явно довольный произведенным эффектом, с озорным восторгом глядел на неё.

Подгоняемая страхом, охватившим её, как этот проливной дождь — с головы до ног. Варя мчалась по путям. И такими далекими, по-детски безобидными показались ей в следующие минуты все прочие, когда-то пережитые страхи. Давно ли, кажется, месяц или полтора назад, загулявшись на вечеринке в соседней деревне Кузьминке, она с ужасом думала, что возвращаться домой ей придется мимо старого погоста. Никто из подруг, никто на свете не узнал тогда, чего стоили Варе её слова, так небрежно, как бы между прочим сказанные в ту прощальную ночь.

«Что вы, девчонки, — смеясь, говорила она, — я ж будущий врач, мне нельзя ничего такого бояться. И вообще все это предрассудки…»

Наутро она уезжала в Калинин поступать в институт, и ей казалось, что эта ночь, последняя в родных краях, должна войти в её жизнь какой-то пусть неведомой для других, но ощутимой для неё самой отметкой — первым шагом от привычного вчерашнего к неизвестному, туманному завтра, к началу новой жизни, вдали от дома, от подруг, от матери…

Отказавшись от провожатых, сдерживая и подбадривая себя, она прошла мимо чернеющих в ночи кустов бузины, стеной опоясавших погост, шла и чувствовала, как холодеет от страха спина, как беззащитно и гулко колотится в груди сердце.

….Контора строительно-монтажного поезда размещалась в стареньком двухосном вагончике, крайнем в ряду других таких же коротышек-вагончиков, приспособленных под рабочие службы и жилье. Помещение, куда вошла она, уже с порога — по горке окурков, видно, ещё с вечера заметенных под дверь, по грязному голику, валявшемуся здесь же, у порога, по сизовато-слоистому туманцу, витающему над столами, по всей обстановке и по виду самих обитателей вагончика, которые будто на минуту-другую зашли сюда и потому, не раздеваясь, присели с сигаретами да папиросами к нескладно и тесно установленным столам, — напомнило ей правление колхоза.

Кто-то, отгородившись плечом от разговоров, отрывисто кричал в телефонную трубку, кто-то щёлкал костяшками счетов, кто-то просто сидел за столом и курил, безразлично глядя в дождливое окно.

Варино появление ни у кого из присутствующих не вызвало ни малейшего интереса. Даже на её приветствие «Здрасьте вам!» — с такими словами в Никольском обычно входят в правление или в клуб, когда там уже много народу и надо здороваться со всеми сразу, — никто не отозвался. Промокшая, едва опомнившаяся после испуга, она растерянно переминалась с ноги на ногу, гадая, к кому же из них, этих неприветливых, угрюмых, как ей показалось, людей, следует обратиться.

Мокрой рукой она забралась к себе под плащ, нащупала карман трикотажной кофты, в котором, завернутый в носовой платок, хранился ключик от чемодана. Она решила заранее достать его, чтобы потом, без промедления открыть чемодан и вынуть документы, какие попросят.

Эта процедура с ключом и открыванием чемодана смущала её, и, прикинув, что делать это принародно, на глазах у всех, будет вовсе неловко, она решила справиться с этим делом сейчас, пока людям не до неё. Она уже присела на корточки, тут же, у порога, подтащила к себе чемодан, но в это время дверь перед Вариным носом распахнулась, и кто-то огромный, в грязных сапожищах ввалился в вагончик, едва не наступив на Варин чемодан.

— Ша, начальники, — рыкнул вошедший с порога, — кончаю, слышь, стройку, пиши расчет.

К Вариному удивлению, этот громогласный рык был встречен в вагончике таким же молчанием, как и её недавнее еле слышное «Здрасьте вам!». Впрочем, верзилу в мокрой робе — теперь Варя видела его широченную спину, загородившую от неё половину обитателей вагончика, — это невнимание к его персоне не очень-то смутило. Он продолжал своё:

— Ехал сюда как путный, думал, слышь, дело будет, а тут… Неделю, слышь, из траншеи воду качаем, а что мне с этой воды, хлебать из ковша, что ли? Не, начальники, хватит, пиши, слышь, расчет.

Человек, говоривший по телефону (Варя поняла, что это и был начальник), положил трубку на рычаг и, обращаясь к одному из сидящих за столом, сказал спокойно, почти дружелюбно, будто речь шла о начислении премиальных:

— Власенко, рассчитай его с богом. Нечего, понимаешь, сырость разводить. На дворе и без того слякотно. Вчерашний день не закрывай.

Последнее распоряжение пришлось не по душе верзиле. Он снова взял на горло:

— А полдня, по-вашему, кто вкалывал?

— Полдня ты в чайной при вокзале просидел, — не поднимая головы от бумаг, сказал тот, кого назвали Власенко, — пиво сосал с компанией.

Мокрая роба угрожающе надвинулась на стол, но от активных действий воздержалась.

— Тебя бы, слышь, — сказал он с мстительной издевкой, — с твоей бухгалтерией на этот самый котлован, помочил бы, слышь, свою эту…

Власенко ничего не ответил.

Но тут дверь снова распахнулась, и один за другим в контору стали шумно входить рабочие. Кто-то чертыхался, запнувшись о Варин чемодан, кто-то, едва перешагнув его, уже колотил по краю стола мокрыми рукавицами… Разговор в вагончике принимал крутой оборот, и Варя поняла: это надолго.

Она, присев на угол чемодана, приготовилась ждать. Многое, о чем, перебивая друг друга, говорили эти люди, Варя не понимала, но главное, из-за чего разгорелся сыр-бор, можно было уловить. Виной всему был дождь, старые, с протекающими крышами вагончики, плохой инвентарь, рваные рукавицы, которые до сих пор не могут заменить, и какие-то нечуткие, бездушные люди, от которых зависит все это. Было похоже, что и дождь, поливающий какой уж день, — дело чьих-то дырявых рук, чьей-то преступной халатности. Самым шумным и напористым в нестройном хоре голосов был голос того, в робе. Воспрянувший от нежданной поддержки, он все больше расходился в своем обличительном раже и, кажется, даже забыл о том, ради чего пришел сюда. А может, совсем на другое рассчитывал. Возможно, придя за расчётом, он ждал уговоров, увещеваний и, может, готов был, покуражившись вволю, пойти на уступки, остаться на стройке, выторговав, разумеется, какую-нибудь выгоду для себя. Но вышло не так, как задумывалось, — без всяких уговоров, в два счета… Да ещё со вчерашним нарядом наступили на хвост.

Сдаваться без боя ему явно не хотелось.

— Мне-то, конечно, что, — шумел он, — я крановщик, я себе отыщу местечко под солнцем, где не капает. — Он то натягивал, то снова снимал с головы мокрую кепку. — Меня, слышь, вся дорога знает, примут везде… А за ревматизм да за здорово живешь теперь никто не рубит. За здорово живешь коммунизм, слышь, не построишь.

— С тобой всё, Берчак, — попробовал остановить его Власенко. — К концу дня прошу за расчётом.

— Да не в етим, как говорят, дело, — упорствовал крановщик, — не обо мне, слышь, речь. Я уйду, за мной другой потянется. — Он обвёл собравшихся уверенным в поддержке взглядом. — А кто останется, кто дорогу-то будет строить? Эта чудачка, что ли?

И он кивнул головой на дверь, где у порога, никем до сих пор не замеченная, стояла девчонка в промокшем плаще-болонье и прижимала к ногам затюканный десятками пар грязных сапог чемодан. Минуту или две назад, оказавшись невольной свидетельницей этого, как ей казалось, совсем некстати затянувшегося разговора, она посторонне, не смея да и не желая судить ни о ком, неясно и путано думала об этих людях. Она уже тяготилась этим разговором и с одинаковой досадой начинала думать и о горластом крановщике, который все что-то доказывал, «качал права», и об этом молчаливом, не в меру сдержанном человеке, который, оказалось, и в самом деле был начальником строительно-монтажного поезда. Чья правда была в споре — этого она не могла понять. Впрочем, и не было спора: кричали одни и отмалчивались другие. Но молчали так, будто в нем, в этом сдержанном молчании, была какая-то невысказанная правда, и этой правде Варе почему-то хотелось верить. Одно не нравилось ей: почему молчит этот человек с усталым и небритым лицом, почему позволяет другим говорить с ним вот так — зло и грубо?

«Нашего бы дядю Федора сюда, — подумала Варя, — он бы живо всех утихомирил. И этого горластого тоже…»

На какой-то миг она, кажется, упустила нить разговора и потому не сразу поняла, почему вдруг все в вагончике повернулись, как по команде, в её сторону и с удивлением — откуда, мол, такая? — глядят на неё. Но насмешливые слова, которые бросил в её сторону крановщик, не пролетели мимо: обидно и жарко хлестнув ей в лицо, они отозвались другой, знакомой, ещё не остывшей обидой: вот так же нежданно-негаданно обидела её 'недавно соседка по общежитию. Тогда, сбитая с толку нелепым подозрением, она не нашлась что ответить. Ответила по-своему, как умела, — взяла и уехала на стройку. А что теперь? Как ответит на эту обиду? Уйдёт, хлопнув дверью? Сядет на поезд — и в своё Никольское? Опять уйти, отступить?

Здоровенный детина, голова под потолок, стоял посреди вагончика и, ухмыляясь, довольный, глядел на неё. ещё не зная, что сделает, что скажет ему, она шагнула от двери и, еле сдерживая близкие слезы, готовая вцепиться в его куртку и колотить, колотить кулаками по самоуверенной роже, по широченной