почувствовал, что самому в город ехать рискованно — в дороге может растрясти, — и тогда уж наверняка сляжешь. И, не зайдя в свой председательский кабинет, а примостившись в бухгалтерии за пустым столом у окна, стал ждать сводок, которые нужно было передать в район, и своего зама — секретаря парторганизации Александра Климентьевича Вовка. Или Сашка, как звал он его.
Дружба их сложилась в ту пору, когда Сашко ещё верховодил колхозным комсомолом. А с теми временами не воспоминания, а дела связаны. И только настроился Филипп Алексеевич на раздумья, благо вдруг выпало несколько вольных минут, как появился зам. И ещё в прихожей, стряхивая с себя дождинки, стал ругать проклятую осень, когда все будто белены объелись — играют свадьбу за свадьбой, и во всем районе не сыщешь десяти пар часов — все на подарки разобрали.
— А часы-то зачем? — полюбопытствовал председатель.
— Так хлопцев в армию провожаем… Вы ж сами сказали: проводить по первому классу… Часы подарить… Чтоб где ни служил, а на часы глянет — Тимановку вспомнит… А где их взять, часы-то?..
— Что искать? — обронил председатель. — У меня двадцать штук с весны лежат в сейфе. Тут, Сашко, дело потруднее. Бери мою машину, мчись в город, договорись с рабочим классом, чтоб помогли нам свеклу повыдергивать. На технику теперь не рассчитывай…
И, сказав это, удивленно замолк, потому что боль Бнутри притихла и тело перестало быть стеклянным.
Можно было не глядеть на барометр — пора дождей кончилась.
…Утром выпал снег. Но земля, хранившая ещё тепло и влагу, не приняла снега, и он таял, едва прикоснувшись к ней. Зато дома, школы, памятник, кинотеатр, мастерские, заводы — все стало лохматым и неправдоподобно большим. К прозрачному, студеному воздуху примешивался запах схлестнувшейся с холодом травы, и оттого дышалось на редкость молодо.
Проснулся Желюк в тот день задолго до рассвета.
Проснулся от мысли, что сегодня произойдет что-то хорошее. Долго лежал, перебирая в памяти дела рождающегося дня, и вдруг вспомнил: телевидение… Сегодня передача об их колхозе.
А вспомнив, уже не мог спать, и тихо, чтобы не разбудить домашних, поднялся и вышел на улицу.
И едва переступил порог, ощущение праздника захлестнуло его, да так сильно и неожиданно, что он остановился. Тимановка — огромная, из конца в конец около четырех километров — лежала перед ним в белом наряде невесты. В мысли Желюка вплелся какойто посторонний и в то же время знакомый звук.
Прислушившись, ахнул: это ж в тишине пел его родничок. За долгие дожди Желюк уже поотвык от его голоса. А тот жил и тоненько тенькал в утренней тишине.
Зной плыл над земным шаром… Зной тёк с неба, обрушивался на землю, и она превращалась в прах.
Зной обжигал лицо, руки, тело… А они все шли и шли…
Черная стена смерти двигалась на них неумолимо… А они шли и шли…
Иногда кто-нибудь из солдат забегал вперед и смотрел в лицо политрука. Он не видел драной гимнастерки, обмоток, пыли и грязи на солдате.
Одни глаза: а будет… вода?
— Будет, сынок, будет… иди…
Он знал о них вес, хотя говорить было некогда. Ему и не надо было ничего спрашивать. Такие же глаза дома, в Тимановке, смотрели па пего в самое трудное время коммуны, которую создали двенадцать беднейших семей…
— А будет хлеб?
— Будет, обязательно будет…
Сейчас, па этом марше, в груди кипела, билась злость и одно желание: провести этих ребятишек (они вчера ещё все бегали в школу) через жгучую, страшную степь. Выйти к своим, дать попить солдатам…
…Он шел по степи… И они, выросшие где-то далеко-далеко от его родной Украины, в селах с певучими русскими названиями, в степях Башкирии, в казахских аулах, уже не спрашивали пи о чем. А только иногда забегали вперед и смотрели в лицо: «Вода?»
Ночь была желанной для всех, кроме политрука… Он сидел без сна, и тягучая, густая тьма, плотная и душная, обступала со всех сторон измученных солдат и его. И помимо воли, вопреки здравому смыслу вдруг всё начинало таять, в темной, густой черноте наступал просвет. И оттуда веяло запахом цветущего сада, настоем трав и леса. И по всей Тимановке пели криницы, выбивавшиеся из-под земли звонкими ключами.
И они с Карпо, первым другом, молодые и сильные, шли впереди коммунаров, вгрызаясь в пахучую стену травостоя… А потом мчались на низкорослых лошадках по окрестностям села: при ревкоме был создан отряд по борьбе с бандитизмом. И первыми вошли в него комсомольцы.
Ночь, ласковая и пахучая, обнимала деревню, и, наклонившись к кринице, можно было пить, пока не начинали неметь зубы и вода не заливалась за пазуху.
Можно было плакать, когда хоронили друзей, убитых кулачьем и бандитами. А можно было смеяться от счастья, когда Иван Семанчук разобрался в «фордзоне»— диковинной, чудной машине, и сам, ещё два дня назад не имевший представления о тракторе, повел его в поле. А за ним, за бороздой шли коммунары, первыми вступившие в только что созданный колхоз, и шла вся Тимановка.
Ох, какая начиналась жизнь!..
…Чистая отдушина в сальском небе затягивалась мутью… И кто-то из спящих солдат глотал во сне несуществующую воду.
«Буду жив, — дал себе клятву Желюк, — вернусь в Тимановку, напьюсь из всех ключей се… вместе с Карпо…»
И не знал он, что в это же время его друг (с которым уже давненько разлучила их судьба, потому что Филипп стал председателем колхоза в Ттмановке, а Карпо послали в Молдавию возглавить один из райисполкомов) лежал, прижатый к днепровскому берегу с группой солдат. Мимо бежали и падали в воду те, кто уходил от дикого натиска немцев. А они вросли в землю… навечно.
…Желюк вывел солдат к своим… Один станковый и 16 ручных пулеметов — вот с чем пришли они под Орджоникидзе.
И когда отоспались и выпили столько воды, — что потом и за полжизни не выпить, опять уснули ребята богатырским сном. А политрук отправился в столовую, чтобы узнать, где и как кормить солдат.
Вокруг кипел, бурлил человеческий водоворот. И среди этого водоворота пыряла, исчезала и снова появлялась невысокая фигурка, которую он, Желюк, узнал бы из тысяч.
…«Семанчук!» — почему-то прошептал он, будто ахнул, встретившись с тем самым колхозным механиком, которому все было по плечу.
Посидели, выкурили по цигарке… Прикинули, с чего начинать, когда вернутся. Знали, что враг в Тимановке… О смерти, о войне не говорили. Думали о жизни…
— Сдюжим, — говорил Иван — Была б голова да руки… Помощь придет, не одна Тимановка пострадала… Весь народ поможет.
А Желюк добавил:
— И мы не стары, и сыны выросли… Сдюжим…
…Вот с той поры, как вернулся председатель домой, а по пути пил, как поклялся тогда в степи, из всех тимановских ключей, и стал звать парод те ключи Желюковыми криницами. И с легкой руки Желюка все, кто возвращался с Великой Отечественной войны, припадали к родным ключам.
От Вапнярки до Тимановки — рукой подать. Если учесть, что дорога превосходная и «Волга» летит по ней, будто на крыльях.
За разговором и не заметили, как въехали в Тимановку… И на крыльце маленького кирпичного домика встретил нас большой, могучий даже в свои нынешние годы человек.
Желюк… Филипп Алексеевич… Герой Социалистического Труда, свыше сорока лет председатель колхоза имени Суворова…
Но почему Суворова? Почему имя русского полководца носит один из лучших винницких колхозов?
…За прудами, разрезавшими Тимановку на неравные части, начинаются огороды и усадьбы колхозников. Весной и осенью, когда перекапывают огороды, находят местные ребятишки в земле ядра и ружья, монеты и подковы суворовских времен. Потому что именно на этом самом месте и был плац, где учил Суворов своих чудо-богатырей. Здесь, в Тимановке, он писал свою знаменитую книгу «Наука побеждать», а дом, где жил полководец, теперь превращён в музей.
Но коли уж речь зашла о музеях, то их в Тимановке три.
Суворовский… единственный такой народный музей в стране…
Художественный…
И музей истории села и колхоза…
И едут в те музеи со всей страны… Ибо при всей разности в судьбах, при всем разнообразии и отличии есть в судьбах и людей и сел наших то, что роднит их и делает схожими.
Это Октябрь, вошедший в судьбу всех и каждого, изменивший то, что казалось незыблемым, расчистивший путь талантам и стремлениям, наклонностям и увлечениям.
Это Октябрь, давший человеку больше, чем сила и богатство. Подаривший ему гордость за себя, за землю свою, за свою историю.
В лесу зябнут деревья… Первый снег ещё не греет… Деревянная скамеечка и гранитный обелиск — стылые, а в середину криницы, прямо в центр ее, вмерзло крохотное блюдце льда. Длинным деревянным черпаком достаю воду. Прикусываю льдинку.
Пью… не чувствуя холода… И думаю: какая ж она летом, эта чудо-вода?
И вспоминаю Желюка:
«…Пей, пей… От воды той хвори не будет. У нас вообще в Тимановке вода замечательная… Мне недавно сложную операцию делали, так пить после этого нельзя, губы лишь смачивают… Специально привозили водичку из наших тимановских криниц. Смочут той водой губы, вроде к родному роднику припал — и будто сил прибавилось… А в той кринице, к которой едешь, вода особенная…»
Поднимаю глаза на обелиск: «Суворовские колодцы выкопаны российскими солдатами в 1796 году.
Восстановили благодарные правнуки в 1949 году».
— Почему восстановили? — спрашиваю Александра Климентьевича.
— Потому что война ни людей, ни криниц не щадит…
