Тут и все разглядели наконец пассажира. Сомнений не было: по платформе шел Коля Берчак. Новый плащ и шляпа с короткими полями изменили его до неузнаваемости И ещё цветы. Он нес перед собой несколько роз, как будто не цветы это были, а факел, полыхающий огнем, и он боялся подпалить этим огнем свою новую шляпу.

— Коля ты ли это? — воскликнула Надежда. — Ой, и розы никак! А шляпа-то, шляпа!

Улыбающийся, смущенный, он подошёл к женщинам.

— А что — шляпа? — Он поставил чемодан и свободной рукой приподнял шляпу—Месяц не пил и шляпу купил. Привет могильщикам мирового капитализма!

Но теперь все глядели не на шляпу, а на цветы, которые Коля держал в руке.

— Красота! — тихо, вздохнув, сказала Вера.

— Красота, да с шипами, — осторожно напомнила Надежда. — И все так: кому цветочки, а кому шипы…

— Все равно красиво. Где ты их, Коль, взял-то?

— Да, морячок тут один. — Коля оживился, стряхнул с себя смущение. — Отличный, слышь, кореш, с с юга сам едет, в одном купе мы с ним… Невесте, слышь, говорит, везу. А потом разоткровенничался и признался, что никакой невесты у него нет: домой на побывку едет… На побывку, слышь, едет молодой моряк… Ну, и стал цветы раздавать дамам. А я у него, слышь, несколько цветков взял, тоже для дам, говорю… Он мне с превеликим… Хороший парень.

— Чего ж ты его самого-то не захватил? — смеясь, спросила Недежда. — Мы б его живо к делу приспособили.

— Да я звал, слышь, уговаривал, хотел его вам показать… Ему ещё год плавать. Вот, говорит, отплаваю, тогда, слышь, погляжу, может, и пришвартуюсь к вашему поезду.

— Ну, а дамы-то твои кто, — не унималась Надежда, — кому букет предназначен?

Видно, женщин интересовал теперь именно этот вопрос, а кто-то, может, и без того уже успел кой о чем догадаться или предположить, чо помалкивал, выжидал, чем дело кончится. Варя же, онемевшая, стояла ни жива, ни мертва, и одного лишь желала: чтобы никто не глядел на неё и не видел её испуганного пица и растерянных глаз…

— А вам всем и предназначен, — сказал Николай, — вашей, слышь, мужественной бригаде, которая в короткие сроки… Тетка Елена, получай!

Похоже, никто не ожидал такого, и тетка Лена, конечно, тоже. Она растерялась, даже порозовела лицом.

— Да бог с тобой, Коля! — Она всплеснула руками. — Мне-то за что? Мне ж есть от кого получать, ты бы кому помоложе, вон Варюшке нашей, к примеру…

— Тетя Елена! — В голосе Вари послышалась не просьба — мольба. — Ну, зачем ты? Раз всей бригаде цветы, а ты у нас бригадир…

— Все верно, — сказала Раиса, молчавшая до сих пор. — Нечего тебе… Ты у нас старшая — тебе и букет. Счастье всегда к счастью идёт. Варьке успеется, её цветы впереди. А нам понюхать — и ладно.

Все засмеялись, и тетя Лена взяла у Николая розы и, как невеста, пошла обносить их по кругу, останавливаясь перед каждой. И все склонялись к цветам, нюхали, зажмурив глаза, охали и ахали и приговаривали на все лады: «Ну, Коля, ну, человек, это ж надо!»

И до Вари очередь дошла.

Она склонилась к цветам и тоже понюхала их. У них был какой-то нездешний запах. Так, пожалуй, пахнет на юге, у моря, где на каждой улице, возле каждого дома, наверное, растут вот такие прекрасные цветы. Ей было радостно вдыхать этот запах и думать о том, что есть, существует на свете что-то огромное и прекрасное, ещё неведомое, как далекое море, которого она не видела ни разу; думать и верить, что оно будет, непременно будет у неё, и надо только набраться терпения и ждать.

И оно придёт.

Два дня комендант Бобров ходил по вагончикам с толстой папкой — делал опись казённого имущества. Был он задумчив, неохотлив на разговор. Последнее время он вообще вел себя странно: то исчезал вдруг куда-то и пропадал по два-три дня, потом появлялся и ходил отрешенно, неприкаянно.

После того случая, когда, истосковавшись по живому участию, Бобров в порыве благодарного откровения излил Варе душу, она нет-нет да и заглядывала к нему, спрашивала, не надо ли чего. В ответ он неопределенно пожимал плечами: мол, вроде бы что-то и надо, а что, он и сам не поймет. И рассеянно озирал своё неприбранное жилье, будто искал или вспоминал что-то, но, так и не найдя и не вспомнив, досадливо махал рукой, тёр свой небритый подбородок, просил осторожно:

— А ты бы так посидела, без всякого…

Варя присаживалась на табурет, но тут же глаза находили дело: она или брала веник и подметала пол, или сдирала со стола грязную газету, стелила новую, выбрасывала окурки, скопившиеся на подоконнике, у изголовья постели. Он не удерживал, покорно отходил к окну или садился на постель и наблюдал. А на уме уже вертелся вопрос, на который его подмывало всякий раз, когда он встречался с землячкой. Но он не спешил, нарочно сдерживал себя и, чтобы не выдать нетерпеливого своего интереса, доставал из кармана пачку папирос, потом, аккуратно приминая, покручивая папиросу в корявых пальцах, продувал мундштук, высыпал из него на широкую ладонь табачные крошки. И, наконец, прикуривая, спрашивал:

— Что нового-то слыхать?

Варя знала, что из всего, что происходит на свете, Боброва больше всего теперь занимает одно: как там, в деревне, дома? Ему было известно с письмах, которые Варя получает от матери, и потому каждый раз, встречаясь с ней, он невольно настораживал себя, будто прислушивался. Ждал чего-то. В каждом Барином слове, в каждой пересказанной строчке очередного письма он старался высмотреть то желанное, своё, что и теперь живёт, существует где- то, но не в нем, а как бы помимо него, что забылось уже, стало стираться в памяти, расплываться, словно в тумане.

Два дня назад он еле дотащился из деревни: железным обручем вдруг схватило грудь. Едва раздышался. Перепуганный конюх хотел было запрячь лошадь и довезти гостя до поселковой больницы, но Бобров отказался — побрел пешком. До вечера лежал пластом в вагончике, боясь шелохнуться и снова разбудить приутихшую боль.

В это время к нему и зашел Паршин. Поняв ещё на пороге, что с комендантом что-то неладное, развел руками.

— Як нему с новостями, а он, понимаешь…—

Паршин придвинул табуретку к постели, присел, участливо взглянул на Боброва. — Что, временно иль всерьез?

— Да кто его, — слабым голосом отозвался Бобров, — прежде вроде-ка не бывало такого…

— Так ведь оно и все так, крутишь, крутишь маховик, а потом раз…

— Видать, докрутился.

— Ну, это ты брось, нашел время. Я вот тебе сейчас такое лекарство отпущу, вмиг оздоровеешь… В общем, надраивай, брат, пуговицы и списывай к едреной фене все своё старье… Звонок был, вагончики к нам новейшие гонят, со дня на день придут, утепленные и всякое такое… Кровь из носу, комендант, а парад принимай.

— Вот это дело, — тем же слабым голосом откликнулся Бобров, — это дело. Твой звонок, начальник, и правда повесельше моего. — С грустной усмешкой Бобров ткнул рукой себе в грудь, туда, где сердце. — За дело, однако, будь спокоен, слажу какнибудь. А старье и верно чего зря тащить. Спишем…

Они ещё о чем-то говорили, и Бобров соглашался с Паршиным: да, мол, верно, народ на стройке работает на совесть, революцию, можно сказать, на транспорте делает, а значит, и бытовые условия у людей должны быть на уровне, и мало, мол, они ещё заботятся об этом, и Паршин и он, Бобров. Он слушал, поддакивал, а мысли все уводили и уводили коменданта в сторону от разговора. Как будто автоматически сработавшая стрелка перевела его на другой путь, и вот он гонит и гонит куда-то, ещё не зная, что там впереди, какой свет горит, зелёный или красный…

Два дня после этого разговора Бобров ворошил своё комендантское хозяйство, оформлял документы, списывал разное старье — назолочки, простынки, матрацы.

А на третий день взял расчет.

Его уговаривали, соблазняли перспективой, мол, такая стройка, такое хозяйство прибывает, только разворачивайся. Отпуском досрочным соблазняли, путевкой в санаторий, но он настоял на своем. Напоследок сказал Паршину:

— Ты как-то про маховик сказал, мол, крутишь, крутишь… А я про себя вот подумал и ужаснулся… Сколько лет все вхолостую кручу. Одна копоть, как говорится, да, извиняюсь, вонь, как от старого паровоза… Паровозы вот скоро спишут на свалку, и мне, видать, туда же пора. Да и по дому тоска, давненько не наведывался.

— Дом, это верно. — Паршин задумался. — Давно, значит, не был?

— Да как сказать, с год уж, — соврал Бобров, — а то и поболе…

— Да-а-а, — в раздумчивости протянул Паршин, — без дома нельзя. Дорога дорогой, а дом есть дом.

— Надо, — отозвался Бобров.

И Паршин подтвердил:

— Надо.

…Наутро Бобров уезжал со стройки. Варя провожала его. Ей было жалко расставаться с этим хмурым, неласковым человеком — свои всё-таки люди. Земляки.