следом за Варей девчонки одна за другой, поснимав с себя ватники, стали прыгать в ледяную воду с лопатами наперевес, а после отогрева-лись спиртом в вагончиках у благодарных за подмогу рабочих мостопоезда. Тогда впервые, не смея устоять перед дружными уговорами незнакомых парней, стуча зубами от холода, она глотнула из поднесенного кем-то стакана огненной влаги, а потом с минуту, наверное, сидела с открытым ртом, не в силах перевести дух, и таращила на всех испуганные глаза, а все почему-то смеялись…

Да мало ли было всего! Многое можно вспомнить! Но если и вспоминать, то не для того же, чтобы ещё раз убедить себя и других, что ты не в гостях здесь жила, что не с долгами уезжать собираешься. Нет, она никого не будет убеждать. А самой ей давно ясно: да, она решила, и станет зрачом, и сделает так, как решила. А остальные… Ну что ж, всё так и будет… К их вагончикам подкатит паровоз, прицепит состав и повезет. И Верку Большую, и Надю Маленькую, и тети-Ленину семью, и остальных. И Коля Берчак тоже уедет. Нет, она не думала ничего такого, когда вспоминала теперь о нем. Просто знала, что Коля вовсе не такой, каким он поначалу ей казался, не хуже других, а в чем-то — Варя, конечно, понимает это — даже лучше. Но ведь этого мало, слишком мало для любви, для той любви, которую Варя ждет. Ждет и верит, что она придет непременно. Хорошо бы такая, как у тети Лены с дядей Костей. Ну, не точь-в-точь — так, наверное, и не бывает, — но чтобы такая же крепкая и настоящая.

А то, что вдруг показалось, померещилось однажды, прошло… Все усложнилось в тот вечер, когда Раиса, объяснившись с Николаем, решила, что у неё с ним всё кончено. Кто-то из них — то ли Николай, то ли Раиса — что-то напутал, не понял один другого. И напарник Николая, болтун Юрка, он тоже хорош: услышал звон и не понял, где он. Что-то было, конечно, а что, Николай и сам сообразил не сразу: чем-то задела его Варя за душу, каким-то образом заставила, сама того не ведая, перетряхнуть себя, потому что жить так, как он жил до этого, ему и самому надоело. А тут вдруг какая-то девчонка, от горшка два вершка, взяла его за куртку и тряхнула. И силечок-то. как у птахи, а встряхнула… Что было не своё, всё слетело, а своё осталось, Как он сам потом признался, «нашла, в общем, коса на камень, и камень, слышь, пополам…»

Признался он Варе на вечере в поселковом клубе. Варя точно помнит, как это было. Отмечали Международный женский день. Девчонки просили Колю стихи прочитать, те самые, что в стенгазете были напечатаны. Коля отнекивался, махал руками, но потом все же поднялся на сцену. Читал он неважно, хуже, чем написал, на каждом слове все хотел вставить своё привычное «слышь», как в разговоре, и всё сбивался. Не приходилось, видно, вслух читать.

Потом были танцы, и он пригласил Варю танцевать. Она почему-то догадывалась, что он пригласит её, и ждала. И очень волновалась. Тогда она ещё ничего такого не знала и думала, чудачка, всякое… Но, странно, потом, когда узнала, она не то чтобы расстроилась, а почему-то успокоилась сразу и даже обрадовалась вдруг, что тэперь, после Колиного откровения, она может танцевать и беседовать с ним непринуждённо, просто, как с любым другим, и не думать ни о чём таком… И за Колю самого ей было радостно, что он такой откровенный и честный. Получилось так же, как тогда с цветами: Варя ждала и боялась, что те розы он ей поднесет, и потом, когда он вручил их тете Лене, она подумала с облегчением, какой он внимательный, этот Берчак, — дал цветы тому, кому надо. Так и теперь: в начале вечера она ждала, что сегодня-то Коля непременно скажет ей что-то очень важное, а он и сказал… И то, что она «человек» и что она его будто бы «выпрямила»… В этом месте — они как раз танцевали — Варя усмехнулась даже: очень трудно было представить, как это она его выпрямляет. Но он растолковал то, что имел в виду. «Ну, представь, слышь, себе дорогу, — говорил он, — вот такую. — При этих словах он снял руку с Вариного плеча и сделал ладонью зигзагообразное движение. — Ехать по такой дороге, слышь, мука, то повертка, то объезд… По прямой бы — всего ничего, а тут сколько лишку набежит. Вот её и выпрямляют. Вникаешь? И у меня, слышь, так же…»

Варя и так-то танцевала с ним, высоко задирая голову, а тут он нарочно распрямился, расправил плечи, показывая, как она его выпрямила: танцевать с ним стало вовсе неудобно. Но ей хотелось, чтобы он и дальше с ней танцевал, потому что он ещё не все ей сказал, видно, только думал, сказать или нет.

И вот спросил: «Раиса-то пишет?» И все. И Варя поняла: вот оно, главное, — Раиса. А другого не будет и быть не могло. «Пишет», — ответила она. «Ну, и как она там, назад не думает?» «Сашку вот должна привезти». «Да-а-а, — задумчиво, глядя поверх Вариной головы, сказал Николай. — Я тогда был, по- русски говоря, порядочной скотиной, не так ей всё, слышь, объяснил, да и вообще все у нас с ней не так как-то было… И я её, слышь, не за ту принял, и она меня не за того…»

— Слышь, — он наклонился к Варе, попросил так, как просят о помощи, — писать будешь, пошли от меня привет. А может, мне самому ей, слышь, как ты смотришь?

Она согласилась, да, надо, мол, ему самому написать, она будет рада. А вечером, вернувшись с танцев, сама написала Раисе письмо. И словно гора с плеч свалилась. И теперь, казалось, ей легче будет жить, и чемодан, когда придет день отъезда, будет собирать легче… Она теперь совсем, совсем свободный человек. Осталось только решить, как лучше: то ли самой уехать первой, не дожидаясь, когда все поедут на новый участок, то ли сначала проводить их? Конечно, хорошо, когда тебя провожают, её никто ещё не провожал, никто не махал ей рукой, и прощальных слов не говорил никто. Только мать проводила однажды, прошла с полдороги и наказала: «Береги себя да не жуй всухомятку, слава богу, есть на что». А так хочется, чтобы кто-то ещё был… Но как она уедет первой, не узнав, что будет с ними со всеми? Напишет ли Николай письмо, ответит ли ему Раиса и как дальше сложится у них? А тётя Лена, кто поможет ей устраивать перед отъездом комендантские дела, а потом налаживать все там, на новом месте? А эта новенькая, которая из Костромы, что с ней-то будет?

Как узнает она об этом, чем поможет им?

И снова бежали дни. И приближался тот, которого ждали. Уже было известно число, на которое назначался приезд государственной комиссии. Был май, вторая половина. По зеленеющим крутым откосам вдоль дороги вроссыпь разбегались желтые одуванчики, а поверху, над откосом, в редких перелесках то там, то здесь белели облака черёмухи.

Утром в воскресенье Варя достала своё светло-зелёное платье — последний раз она надевала его на вечер в день Восьмого марта, — надела выходные туфли и пошла на почту отправлять телеграмму Раисе. По дороге зашла к Елене Георгиевне.

Та наказала ей:

— Ты и нас с Костей не забудь, припиши в телеграмме. Пусть ото всех…

— Ладно! — откликнулась Варя. — Ворочусь, обед будем стряпать.

И пошла короткой дорогой — по путям. Шла, легко перепрыгивая через рельсы, семеня по шпалам. Давненько не видела она себя такой — в новом платье, в легких туфлях. Все сапоги да бркжи…

Ей хотелось поскорее добежать до станции, пройтись мимо широких окон и поглядеть на своё отражение — какая она во весь рост, — а потом как бы между прочим завернуть в буфет, где есть большое зеркало, и тоже поглядеть на себя.

Какая-то легкокрылая радость вселилась в неё с утра — хотелось снять с ног туфли и пуститься без оглядки босиком, добежать до зеленого откоса, побегать по свеженькой травке, наломать черемухи… Вдруг ясно вспомнился похожий день. Это было год назад. Они писали сочинение, шесть часов сидели в школе без передыху… Варя выбрала свободную тему — о счастье, о том, как она его понимает.

Теперь уж и не вспомнить всего, о чем она там понаписала, но всё как будто получилось складно; она написала так, как думала тогда. Счастье — это когда есть у тебя любимое дело… Помнится, в этом месте сна хотела признаться, что для себя она определила такое дело, но написала о другом — о покойном фельдшере Илье Савельевиче, который всю жизнь отдал любимому делу. Прожил он больше восьми десятков и до последнего дня нужен был людям. Поэтому люди и помнят его, ещё она написала про дядю Федора, их председателя, — что она не представляет колхоза без него, а его без колхоза…

Потом, когда сдали тетрадки, они, уставшие, как будто сено сгребали, вышли из темного коридора на школьное крыльцо и замерли, ослепленные весенним веселым солнышком. Высокое, ясное, оно залило своим светом все вокруг, будто лихое половодье: и дома, и огороды, и березовую рощицу возле школы, и свежую луговину в приречной низине, и лес, синеющий вдали. Тогда она сказала себе: «Да вот же оно, счастье… И это тоже!» И пожалела, что не сумела об этом написать. Там, в классе, в сумраке помещения, в торжественной и сосредоточенной тишине, как-то не думалось о том, что творится за окном… А здесь — вон оно что! Жизнь, солнце! Это и есть счастье. Счастье, что можно жить, и видеть все это, и радоваться тому, что живешь и видишь эту земную красоту. Но разве об этом напишешь, разве найдешь такие слова?!

В тот день она с девчонками, не забегая домой, скинув туфли, помчалась прямо от школьного порога к прибрежным зарослям, туда, где было душно и бело от черемухи, Какое это было счастье!

И теперь, припомнив тот день, Варя поняла, откуда в ней эта радость: от того же, от чего и тогда — от солнца, оттого, что снова пришла весна и забелела черёмуха в перелесках. И ещё оттого, что на ней красивое, почти новое платье…

Но что же ещё она знает о счастье? Кто-то, помнится, сулил ей его. Но кто же? И вдруг вспомнила: дождливое утро, мокрая платформа, тетка- проводница с заспанным лицом… Что-то она говорила о счастье: мол, если куда в дождь приезжаешь, то жди, будет твоё счастье. Да, так и было, хлебнула она теткиного счастья и ничего, не размокла, а наоборот— теперь никакой дождь, ни мороз не страшен. Выходит, и тетка по-своему права: за дождем-то всегда бывает солнце. Не так ли и у неё? Всё, всё у неё было: и та первая неприютная ночь, и мокрая от слёз подушка, и неожиданное успокоение от прикосновения теплой Раисиной руки, и журавли, которых проводила она прошлой осенью, и тихий голос тети Лены, её слова про добрый колодец, про родниковую воду, и песни, которые пела она, Варя, вместе с девчонками, когда, смертельно усталые, возвращались они домой на дрезине, и комендант Боброз, её земляк, и девчонки-соседки, и начальник поезда Паршин со своей огромной чайной кружкой, и это майское утро, наконец, эта радость, от которой хочется петь или прыгать по траве…

Вот о чём не написала она в своем сочинении, хоть, кажется, и всё верно написала. Просто не было таких слов, а теперь появились. И ещё о чём бы написала она теперь — о том, что в день Восьмого марта Петр Владимирович Паршин с трибуны сказал:

«Вот дотянем дорогу, — сказал он, — и мы вас, дорогие наши женщины, самолично на руках обратно понесём. Вот так возьмём и понесём».

Это было до того, как у Вари состоялось объяснение с Берчаком, и ей ещё ничто не мешало в тот момент представить, как он, Коля Берчак, возьмёт её на руки и понесёт, и ей хотелось, чтобы он нёс её не прямиком, не по шпалам, а лесом, по траве, по цветам…

И ещё сказал Паршин, что, будь он членом правительства, он издал бы такой указ, по которому всем женщинам-дорожницам за их мозоли да натруженные спины выдавали бы пожизненно билеты на все поезда, чтобы они могли бесплатно ездить куда им вздумается по всем направлениям. Варя тогда же решила, что первым делом поедет на юг, посмотрит, какое оно, море.

Она уже подходила к станции, и в это время за её спиной загрохотало, мелкой дрожью отдалось под ногами. Варя оглянулась, привычно сошла с путей. Чёрный, с ярко-оранжевыми поперечными полосами, по второму пути шёл маневровый паровоз, знакомый машинист глядел на Варю из окна и, кажется, не