приходилось исполнять, она делала сноровисто и легко, и скоро больные в палате обращались к ней:

«Сестричка, родненькая, будь добра…» А «сестричка» уже подхватывалась с табуретки и бежала на зов.

В спокойные же вечера больная оживлялась, просила Варю почитать ей что-нибудь, расспрашивала о доме, о Вариных отце с матерью, о деревне… Варя охотно рассказывала и скоро замечала, как глаза тети Лены, опечаленные болезнью, начинают светлеть. И вся она словно освещалась тем же светом, который и Варину душу грел: будто не дальше как вчера она сама следом за Варей выбегала поутру на росное крыльцо, босая, простоволосая, легкая, как птица, бежала от дома по серебристой траве к реке, дымящейся ночным туманом, или, пьянея от осенней свежести, бродила по шуршащим лесным тропинкам, по заветным местам, которые так помнятся Варе…

Как-то тетя Лена сказала ей:

— Теперь я знаю, откуда ты такая.

— Какая?

— А вот такая, какая есть… Легкая да скорая на доброту. У вас там, небось, её с детства ковшами пьют, доброту-то, прямо из колодца или из родника. Вся ты такая… родниковая…

— Скажешь ты, тетя Лена. Сейчас вот встану и уйду…

Елена усмехнулась, протянула к Варе руку.

— Куда ж ты уйдешь? Не уйдешь ты от чужой беды. Это у тебя на всю жизнь — к чужой беде со своим добром. Так что посиди уж.

Она лежала в кровати и была худа лицом и телом, и голос её, тихий, близкий, будто рождающийся от дзижения сухих губ, дрожал, как горящая свечка на ветру, то притухая, то снова оживая.

— А про колодец я потому сказала, что вспомнила сказку одну… Сказка не сказка, так… От бабки моей ещё в детстве слышала, будто в каждой деревне, в каждом селе, в общем, везде, где люди живут, непременно должен быть такой колодец… Есть и другие, но этот один. И вот, сказывают, если человеку, только что народившемуся, дадут испить водицы из этого колодца, станет он добрым на всю жизнь…

С доброй душой, добрым сердцем и разумом. Добрый, значит, колодец.

— Ну и пили бы все из него, — не удержалась Варя, — зачем нужны другие?

— В том-то и дело, что точно никто не знает, какой же из всех колодцев добрый. Который поближе, из того и пьют. А он-то как раз, может, другой какой-нибудь, делает людей жадными, к примеру, или злыми… Вот и растут на свете рядом с добрыми злые да жадные. В одной деревне и те и другие. А ведь и так, сказывают, было: один жадный уродится и для всех, кто за ним пойдет, для детей своих, из того же колодца воду носит, считает, что его самая лучшая. Привык человек…

Варя понимала, что это сказка, ей и верилось и не верилось. Она даже хотела спросить у тети Лены: а как же, мол, городские, у которых нет никаких колодцев, а одни водопроводы, или вот здесь, на их станции, где за водой все ходят к одной колонке?..

Но спохватилась. А тетя Лена будто угадала её мысли, засмеялась тихонько.

— Я прежде долго этому верила… Бывало, иду по нашей деревне, перед каждым колодцем останавливаюсь да ещё на колоду прилягу, погляжу вниз, в темноту — стыло, холодком от воды веет, попробуй угадай, какая тут водица… Решила, что самая добрая та, что в нашем колодце. Сказала как-то бабушке об этом, она засмеялась: ты, говорит, не в воду смотри, не в колодец, а на людей — какие они, а уж потом… Помни, к плохим людям за водой не ходят. И ты знаешь, Варюша, проверила я эти бабкины слова: точно! К жадному да злому никто за водой не идёт. В нашей деревне жил один такой, и вспоминать не хочется… Дом посередке, а все, у кого своего колодца нет, с ведрами мимо проходили… Тетя Лена устало прикрыла глаза, и Варя забеспокоилась:

— Может, будет, теть Лен…

Елена улыбнулась благодарно, кротко. В сухих губах снова ожили слова.

— Я тут раздумалась без тебя, так, обо всем, о жизни, в общем… Многое вспомнилось. Вот и про эти колодцы… А тот человек, которого все в нашей деревне обходили, моим отчимом стал… Так получилось. Отец мой рано помер, ну, а мать… Хотела, чтобы нам было лучше. Кроме меня, у неё ведь ещё двое было, два брата… А отчим отчиму тоже рознь. Мой зверем был, зверем и остался. С мальчишками сладить не мог, все на мне отыгрывался, нет-нет да и подденет то рукой, то ножищей… И все попреки, попреки — за кусок хлеба, за тряпку… А мать, что мать? Плачет, знамо дело, да молит бога, чтобы поскорей я выросла и за порог. Жалела, конечно, но что мне её жалости, одни слезы. Вот тогда я и перестала верить в бабушкину сказку, все так перемешалось в голове… Как в нашем колодце. Тут и появился один человек. Дело к вечеру, я наработалась за день, собралась потихоньку из дому уйти, погулять с подружками, смотрю, к нашему дому человек идёт, увидел меня, подходит и как-то странно посмеивается. Мне этот смешок его не понравился, и я сразу настроила себя против него, а он, так же улыбаясь, вдруг спрашивает: «Сестренк, ты бы хоть брату водиць! испить вынесла, устал, дорога-то, небось, дальняя». А я ему: «Тоже мне братец сыскался, у меня своих двое. Вон бери бадью и черпай, в колодце воды на всех хватит». И что ты думаешь, пошёл, напился из нашего колодца… А я, веришь, как дура, стою и всё гляжу на него: что-то вдруг переменилось у меня к нему. Гляжу и думаю: «Ну, пей, пей побольше, вода-то у нас хорошая, чистая». И так не хочется мне, чтобы он быстро ушёл. А он и не ушёл. Остался. Оказалось, он и в самом деле мне братом приходится, потому что был сыном моего отчима. Приехал к отцу. Жить он с ним давно не живёт и, видно, не любит его, а приехал по каким-то давним делам… Теперь-то смешно, а тогда мне не до смеху было. Словом, с этим человеком и переменилась моя жизнь — увёз он меня от отчима.

Тетя Лена загадочно взглянула на Варю:

— Ну, догадалась, о ком речь?

— Неужели дядя Костя? — Варя ушам своим не верила.

— Он самый.

Тетя Лена не выдержала, засмеялась, и столько радости было в её повлажневших глазах, будто муж её, Константин Иванович, снова, как и вчера, вырвался на денек из бригады и прикатил нежданно проведать её.

Отсмеявшись, она снова принялась рассказывать — так соскучилась по разговору.

— Знала, что есть, живут на свете другие, добрые люди и в нашей деревне и в других, где-то ходят, с кем-то встречаются, но все почему-то мимо меня.

Обидно, ещё обиднее было то, что при жизни такой, когда тебя все понукают, сама никому и ничего хорошего не успела ещё сделать. До того ли! Но я почему-то верила, что не пройдут мимо меня добрые люди. Может, потому, что не забывалась мне бабушкина сказка.

И ещё запомнилось Варе, как тетя Лена о давней подруге своей рассказывала. Была у неё такая подруга, страсть как любила подарки всем делать. Так, мелочь всякую: кому ленту свою отдаст, кому брошку, только что купленную, кому гребешок… Подарит и радуется, будто не она своё отдала, а самой чтото подарили.

— Как-то, — говорила тетя Лена, — я возьми и спроси у неё: чего ты, мол, всё даришь и даришь, а тебе, гляжу, не больно? Она мне знаешь, что ответила? А мне, говорит, ничего и не надо, мне и так хорошо, я дарить люблю… Потому что, говорит, люди любят, когда им что-нибудь дарят. Тогда я, признаться, не очень-то понимала, какую она в этом радость находит. Самой бы попробовать подарить что-нибудь, да нечего. Мамкин гребешок в волосах, и тот сломанный. А теперь понимаю. Ох, как понимаю я её, мою давнюю подругу, забыла имечко-то её, так давно это было. Вертится в голове, а никак… А всё он, Костя, Константин Иванович… Пришел и подарил мне все, что у самого было… Как прежде говорили, и руку и сердце… Теперь почему-то так не говорят, стесняются, а ведь так оно и должно быть: сердце, значит, любовь не всю жизнь, а рука — на всю жизнь опора. Ну, и я, веришь, теперь за него всё бы отдала, за него и за Сашку. Господи, как они там, мужики-то мои одинокие?

Потом Варе часто вспоминался этот разговор. Она даже подумала однажды о том, какому же из пяти колодцев, которые были в их селе, больше всего подошло бы быть добрым, и решила, что самый подходящий — тот, что стоит возле заколоченного дома, где жил старый фельдшер Илья Савельевич. Колодец тот, верно, очень старый, бревна в срубе давно осклизли, почернели, а снаружи обросли мхом, и ворот, стершийся от веревки, подевался куда-то, но, сколько помнит Варя, самая чистая и самая вкусная вода была именно в том колодце. Может, он глубже других был, может, родниковыми притоками питался… Словом, за водой для самовара Варин отец всегда к тому колодцу ходил. И не потому, что ближе. Вода вкуснее была. Он-то и починить его хотел, да гак и не собрался…

Теперь, вспоминая об этом, Варя наказывала себе: приедет домой и первым делом пойдет к дяде Федору, попросит, чтобы отрядил кого-нибудь на починку того колодца. Скажет, для будущей больницы вода чистая нужна, а чище той, он и сам знает, нету. Пускай прямо к больнице ведут. И ещё ей хотелось, чтобы летом, может, в июне, а может, в июле к ней в Никольское приехали погостить и Раиса и тетя Лена со своими «мужиками», и она повела бы их к тому колодцу и напоила бы всех той водой. А лучше не так. Лучше познакомить со всеми, с Никольскими, — с мамкой своей, с дядей Федором, с тетей Анной, с директором школы Сергеем Антоновичем… Сами увидят, поймут, что в том колодце воды на всех хватило и хватит на много-много лет. Пока живут в её родном селе, на всей земле добрые люди.

Из больницы Варя вела тетю Лену под руку. Поглядеть со стороны — две подружки идут. Идут, идут, остановятся. Постоят, пожмурятся на мартовское солнышко и дальше путь держат. Задыхаясь от вольного воздуха, Елена смотрела вокруг радостно и удивленно и будто ждала чего-то… А от станции уже бежал, торопился человек, он размахивал руками, кричал что-то, но за гулом проходящего товарняка слов не было слышно. Тетя Лена увидела его, остановилась.

— Вот сумасшедший, — тихо сказала она, — несётся прямо по путям… Всё же приехал.

Это бежал Константин Иванович, муж тети Лены. До вагончиков шли втроем. У порога тетя Лена сказала Варе:

— Помнишь, я тебе про подругу свою рассказывала, ну, которая подарки всем раздавать любила…

Вспомнила, как зовут её, — Варей. Так и звали: «Варя, чего подаришь?» Будто снова ту подругу встретила…

И, склонившись к Варе, она притронулась сухими губами к её щеке.

А дядя Костя пожал Варе руку и сказал:

— Наш вагон — твой вагон… Спасибо, Варюша!

Кончался март…

Однажды, прибирая в вагончике, Варя наткнулась на свой чемодан. Достала его, протерла от пыли. Задумалась. Представила, как скоро будет укладывать в него свои вещи, как пойдет на вокзал… И уедет. Нет, не убежит — уедет с чистой совестью. Она немало успела здесь сделать: целый участок, сто двадцать километров пути, замкнутых двумя тяговыми подстанциями и соединенных электропроводами, — разве не её бригада измерила «кубиками» вырытой земли эти километры, разве не они выравнивали «призму» на новых путях и укладывали потом на ней новые рельсы! А разве не их бригаду подняли в ту ночь по тревоге и бросили на подмогу рабочим мостопоезда, когда, подмытый ранней распутицей, полез из-под нового моста страшный оползень, когда