входом в театр. Она была выложена черными и белыми квадратами плит, как на шахматной доске.

Театр казался живым существом. Он дышал, двигался, приобретал завершенные формы.

Кристелла послала сигнал Селене. Девушка встрепенулась: туманные человеческие образы слетались к ней со всех сторон. На шахматную площадь прибыли первые экипажи. Поначалу они казались пустыми, но по мере приближения к парадному входу в них как по волшебству возникали люди.

– Это зрители, – беззвучно пояснила Кристелла. – Скоро первый звонок.

Художник представил себе капельдинера с бронзовым колоколом, похожим на корабельную рынду. И тут же капельдинер дернул шнур, привязанный к колокольному языку. Раздался чистый торжественный звон. Послушные зову, зрители покидали экипажи и поднимались по лестнице ко входу.

Воображение увлекло Анжа в роскошное зеркальное фойе. Отсюда он мог ближе рассмотреть посетителей. Они проходили к расположенному справа гардеробу, куда сдавали головные уборы, плащи, накидки, зонты.

Слева тоже располагался гардероб, только для военных. Здесь в обмен на блестящие номерки у солдат принимали винтовки, ранцы, шинели. Дежан заметил, что здесь присутствовали не только французы, но и англичане во френчах, русские в гимнастерках и фуражках песочного цвета, немцы в касках, австрияки в куцых серо-синих мундирах со стоячими воротниками. Они не общались, но с интересом, без вражды поглядывали друг на друга.

– Истинный талант не знает границ, – пронесся ветерком шепот Кристеллы. – Но это только сегодня. А завтра, если мы ничего не изменим, многие из них могут убить друг друга… Например, тот немецкий юноша с красным ранцем. Если он не погибнет под шквальным огнем артиллерии союзников, то напишет очень пронзительные, полные боли романы о войне… Таких здесь много. Андрей, прогуляйся между ними. И не волнуйся, ты для них невидим. Если тебя кто-нибудь заинтересует, спрашивай.

Анж пригляделся к толпе и вскоре начал узнавать некоторые лица.

У соседней колонны беседовали жрецы «Мира искусства» – всегда подтянутый и аристократичный Евгений Лансере, ироничный Мстислав Добужинский, гладящий встопорщенную щетку усов Лев Бакст и худощавый, с аккуратно подстриженной бородкой-эспаньолкой, Александр Бенуа – двое последних носили одинаковые пенсне.

Вскоре к ним присоединилась веселая Анна Остроумова-Лебедева в головном уборе, напоминавшем восточный тюрбан. Дежан видел ее лишь однажды в Петербурге, на Литейном, где в кабаре «Кривое зеркало» давали пародийную оперу «Вампука» – Анна хохотала до слез.

Художницу сопровождал круглолицый застенчивый Костя Сомов, портретист-виртуоз, король акварельных Коломбин.

Лавируя между людьми, через всё фойе к «мирискусникам» направлялся человек с длинным лицом и тщательно разглаженным пробором – композитор Игорь Стравинский. По пути его перехватил крепкий юноша во фраке с бабочкой. У молодого человека беспокойно бегали глаза.

– Скажите, Игорь Федорович, – с мольбой обратился к нему юноша, – не видали ли вы Сержа?

– Нет, Ваца. Думаю, он здесь не появится. Можешь быть спокоен, – ответил композитор.

Этот молодой человек Вацлав Нижинский, вспомнил Анж. Он окончательно рассорился с ревнивым Сергеем Дягилевым, антрепренером, королем Русского балета. И Нижинский, величайший танцовщик современности, остался без работы. Сейчас он проживает в Америке и с женой Ромолой воспитывает маленькую дочь Киру. Говорят, Вацлав на грани помешательства. Чему удивляться, таков удел многих гениальных личностей…

Дежану стало неловко наблюдать за тем, как счастливо меняется в лице танцовщик.

Художник поглядел в другую сторону, где у стойки гардероба находилась более многочисленная и шумная компания. Кислинг, Сандрар, Аполлинер – все в военной форме; Гертруда Стайн, Цадкин, Сальмон, Вламинк, Шагал держались немного в стороне. Сонный, но трезвый Утрилло с матерью Сюзанной Валадон, Жакоб, Архипенко, Бранкузи, Ортис де Сарате, Ривера, Сутин окружали смеющихся Пикассо и Модильяни.

Амедео на мгновение отвлекся, и тут же его взгляд прикипел к чему-то, вызвавшему у него живой интерес. Анж проследил за взглядом Моди и увидел группу русских поэтов, в которых узнал Волошина, Эренбурга и Блока. Они что-то горячо обсуждали с рыбьеглазым мужчиной, одетым в щегольской белый костюм. Его держала под руку худенькая дама, чья внешность выгодно контрастировала с некоторой бесцветностью ее спутника. Она была как-то по-особенному красива. В ней таилась загадка.

– Поэты Николай Гумилев и Анна Ахматова, – прошелестел голос Кристеллы. – Модильяни любит ее… и она к нему неравнодушна.

Поэтесса посмотрела в сторону Амедео. Их взгляды встретились. Анна напряглась, едва заметно побледнела и с легким вздохом закрыла глаза. Увлеченный беседой, ее спутник не заметил этого.

И вновь у Анжа появилось неловкое чувство, будто он подсмотрел кусочек чьей-то тайной жизни.

– А кто вон те трое мальчиков? – мысленно спросил он.

– У этих испанцев всё впереди, – эхом донесся ответ ангела. – Они еще не знакомы в жизни. Вон тот, самый молодой – ему сейчас десять лет – научится расчленять пространство и будет забавляться им, как сломанной игрушкой. В будущем станет одним из самых великих художников мира. Эксцентричные выходки превратят его в легенду, и люди еще долго будут спорить, сумасшедший он или гений. А по мне, так и то, и другое. Сальвадор Дали. Запомни это имя. Второй, постарше, Луис Бунюэль, будущий режиссер синематографа. Сейчас он учится в «Коллеж дель Сальвадор» у братьев-иезуитов корасонистас, но потом… Фильмы Луиса будут шокировать. Через четырнадцать лет не забудь побывать на премьере его «Андалузского пса». И третий, Федерико Гарсиа Лорка. Этот мальчик – поэт. Настоящий. Даже увидев сегодняшний Спектакль, он ни за что не согласится изменить свою печальную судьбу, ибо не склонен к предательству. Гордый Федерико готов возненавидеть каждого, кто проявит к нему жалость. Участь, достойная зависти даже в понимании ангела.

Анж постарался запомнить их лица.

Тем временем Нижинский снова привлек внимание художника. Он сделал блестящее, отточенное фуэте, чем вызвал в фойе бурные аплодисменты, и подбежал к двум симпатичным девушкам. При виде их сам Анж задохнулся от восторга. Первой была Анна Павлова – в шляпке, обмотанной газовым платком. Вторую до этого Дежан видел только на афишах – спокойную, чем-то неуловимо похожую на Мону Лизу американку Айседору Дункан. Они обнялись с Вацлавом, и он спросил их, где буфет.

Досадное упущение, подумал Анж. Какой же театр без буфета?!

Между тем людей становилось всё больше. Шинели смешались с фраками. Уже трудно было остановить взгляд на отдельном лице.

Раздался второй звонок, и все устремились в зал. Шум стих. На лицах гостей отразилось тревожное ожидание. Анж понял: эти люди знают, зачем находятся здесь. Наверняка многие из них уже жалеют…

– Который час? – Дежан почувствовал, как холодеет сердце. – Пора?

– Да. Здесь время течет по-другому.

– Те, кто приехали…

– В реальном мире уже спят. Но опоздавшие тоже ничего не пропустят. Смелее, художник, не бойся! Всё предрешено!

– А где Селена?

– Мы ждем тебя за кулисами. Поспеши, скоро третий звонок.

Едва подумав об этом, Дежан оказался на сцене. Зал был переполнен, кресла заняты, но – удивительное дело! – зрители прибывали и прибывали, и каждому находилось место. Неуловимо для глаза помещение расширялось.

Свечи в канделябрах огромной, угрожающе нависшей над залом люстры уже погасли. Всё, что находилось вне сцены, погрузилось в полутьму, едва расцвеченную дрожащими огоньками лож.

Анж не удержался и бросил быстрый взгляд направо, где находился отдельный балкон второго яруса. Сначала ему показалось, что там пусто. Но потом он разглядел в глубине балкона неподвижный клубок черного тумана. А ниже, под ложей, зловеще скалился вставший на дыбы мраморный пудель в позолоченном ошейнике. То ли почудилось, то ли действительно в аспидном тумане на мгновение мелькнула белая холеная рука с невероятно длинными пальцами, унизанными гирляндой тускло мерцавших перстней…