— Косточка!
Выплюнула ее на ладонь. Улыбнулась Джеймсу, и в этот миг все его намерения сдерживаться пошли прахом. Он обхватил руками ее голову и с жадностью прижался губами к ее губам. Рот у нее был сладкий и горький, легкая солоноватость сливалась с резким запахом лимона. Он почувствовал твердые края ее зубов у себя на языке — как твердые семечки внутри плода, но она отстранилась, вскрикнув:
— Джемус!
— Иди ко мне… — выдохнул он.
И снова поцеловал ее. После краткого замешательства, почувствовал, как она развела губы, отвечая на его поцелуй.
И было много новых ощущений — ее язык, то скользкий и податливый, то твердый, заостренным кончиком пробивающийся сквозь его губы; покатая округлость ее неба; нежная упругость ее спины, и мускулы шеи, пульсирующие у него под пальцами.
Но вот она высвободилась, взглянула озадаченно:
— Так ты все-таки не фенхель?
— Кто-кто? — изумленно воскликнул он.
— Ну, фенхель. Сам знаешь, finocchio. Ricchione.[50]
— Да что это в самом деле?! — с нараставшим недоумением спросил он.
— По-моему, все-таки нет, — продолжала она. И рассмеялась. — Зачем только мне вздумалось купаться… Я даже и не предполагала…
Он снова ее поцеловал. На сей раз она ответила более жадно, и от счастья он совершенно ошалел.
Она отстранилась снова, взглянула хитро:
— Выходит, это все уловки, ты притворялся, что ты culattina?[51]
— Ливия… Вовсе я не притворялся, что я culattina, что бы эта culattina ни означала.
— Нет, притворялся, — настаивала она. — Когда устриц ел.
— Я сказал, что не слишком в этом опытен. Откуда это самое… у тебя взялось?
— М-м-да…
До Ливии начало доходить, что, возможно, ее женская интуиция уперлась в перевод с британского английского на итальянский. Но чем больше она об этом задумывалась, тем все слабей и слабей становилось то легкое, но устойчивое чувство неприязни, которое не отпускало ее с момента работы в Палаццо Сатриано, уступая место радостному ощущению, что целоваться с Джеймсом довольно приятно.
Она потянулась, чтоб он еще ее поцеловал, и он тотчас повиновался.
— Целуешься ты совсем не как новичок, — отметила она.
— Схватываю на лету.
Он стал медленно ласкать губами самый кончик ее восхитительного носа, мочки ее ушей, нежные места вокруг глаз, и только после этого вернулся вновь к ее губам.
Вдруг будто что подтолкнуло изнутри, и Джеймс сам прервал очарование этого момента.
— А Эрик?
Она сдвинула брови.
— Что Эрик?
— Ты с ним тоже целовалась?
— Сам едва поцеловал, а уже права предъявляешь?
— Просто хочу знать, на каком я счету.
— Вы мне оба нравитесь, — без затей сказала Ливия. — Я не собиралась с тобой целоваться, но не жалею, что стала. Хотя это ничего не значит.
— Разумеется, не значит, — отозвался он разочарованно.
Попытался снова ее поцеловать, но она увернулась. Он поменял тактику.
— Можно тебя обнять? — спросил он, чувствуя, что она пока не передумала.
— Пожалуйста.
И уютно к нему прижалась. Несколько минут они сидели молча.
— А ты отлично умеешь держать себя в руках, — сказала Ливия наконец. — Это хорошо. Но не думаю, чтоб ты так же отлично понимал женщин.
Уязвленный ее словами, Джеймс обдумывал, как лучше среагировать. Имела ли она в виду, чтоб он больше проявил себя как мужчина, чтоб вел себя активней? Или же она подразумевала обратное — что он утратил все шансы своим чрезмерным высокомерием? А, может, просто хотела дать понять, что он своим вопросом испортил такой замечательный поцелуй?
Поглощенный своими мыслями, Джеймс только сейчас заметил, что никакие вопросы Ливию уже больше не заботят. Она крепко спит.
Когда они подъезжали наконец на мотоцикле к дому, Ливия дремала сзади, прижавшись щекой между его лопаток.
За последним изгибом дороги Джеймсу внезапно снова открылся через залив сияющий в предзакатном свете город и встававшие за ним горы. Ливия встрепенулась, увидела, где они, снова скользнула руками, обхватив Джеймса.
— Тебе наравить ниппель, Джемс? — сонно сказала она ему в ухо.
— Мне нара… мне очень нравится Неаполь!
— Эта хорошо. Она так красииви.
В тот же вечер Ливия заявила, что для надлежащего приготовления продуктов, привезенных с Везувия, ей необходима дровяная печка. Немного поразмыслив, она сообразила, что Джеймс уже располагает идеальным для этого предметом, и это schedario, серый металлический шкаф для хранения документов.
— В нижний ящик положим дрова, — предложила она. — Тогда средний станет отличной жаркой духовкой, где можно печь пиццу или поджаривать мясо на решетке. Верхний будет не такой жаркий, это для овощей и моццареллы.
— Единственно, чего ты в своей идее не учла, — заметил Джеймс, — это то обстоятельство, что в этом schedario хранится множество archive, документов.
— Но ведь ты можешь переложить документы в какое-нибудь другое место, — сказала она напористо.
Положа руку на сердце, подумал Джеймс, почему бы и нет. В конце концов, обходились же они прекрасно без этого шкафа прежде.
На обед была подана испеченная на древесном огне пицца, приправленная свежими помидорами и моццареллой, политая оливковым маслом и сверху присыпанная солью и базиликом. Никогда в жизни Джеймс не ел такой простой и такой изумительно вкусной пищи. Но когда наконец он лег в постель, уже иной вкус грезился ему, вкус мимолетных поцелуев в лимоновой роще над Сорренто.
Глава 30
— Понимаете, — говорил Джеймс, — любовь это не просто чувство. Любовь это состояние. Как будто попал в новую страну, и сознаешь, что в сущности никогда не любил то, что осталось позади. Это как мурашки по коже… трудно объяснить… она улыбнется, и я радуюсь, как ребенок. Стоп… что-то меня не туда понесло, болтаю всякую чепуху.
Девушка, которую звали Аддолората, с улыбкой всплеснула руками:
— Что вы, все точно так! То же самое у меня к Магнусу!
— Счастливчик, выходит, этот Магнус, — сказал Джеймс.
