и ничего не понимающей… Быть тем, за кого боятся, о ком заботятся.

Питеру хочется ударить ее. Он едва сдерживается.

— А разве я не забочусь о тебе? — спрашивает он.

— Я не хочу говорить жестокие вещи. Прости.

Единственное, что Питер может на это ответить:

— Нет уж, скажи мне все.

— Я чувствую себя здесь чужой, Питер. Иногда я прихожу домой и думаю, кто здесь живет? Я правда люблю тебя. Я правда любила тебя.

— Любила.

А как же наши ужины, наши воскресенья?

— Нет, я и сейчас тебя люблю, правда, но я… не знаю… Я чувствую, что я одна. Все развалилось.

Она снова кусает себя за палец.

— Перестань.

— Я никудышная мать. Для всех. Я не смогла помочь Би, не сумела помочь Миззи, я просто ребенок, научившийся изображать взрослого.

Питер чувствует, что еще немного, и он потеряет сознание. Что ей на это ответить? Что бы ему хотелось ей на это ответить? Что все ее усилия создать прибежище для ее несчастного младшего брата сведены на нет ее одураченным мужем, который отпугнул Миззи не любовью, а знанием тайны? Следует ли ему сказать ей, что, по всей вероятности, она ошибалась, что, как ни печально, юный принц на самом деле просто дешевый проныра, без больших душевных терзаний покинувший святилище, которое она для него построила?

Ведь так оно и бывает. Мы возводим дворцы, чтобы те, кто идут за нами, все там переломали, разграбили винные погреба и помочились с наших красиво задрапированных балконов. Взять хотя бы Би. Ведь они свято верили, что она будет души не чаять в Сохо, носить маленькие узкие юбки 'Шанель' и играть в рок-группе? Разве они могли предположить, что их попытки сделать ее счастливой представятся ей чудовищем, царапающимся в окно?

Вообще, когда мы что-то кому-то дарим, как часто мы угадываем и дарим то, что действительно нужно другому человеку?

Как он мог забыть, что у Ребекки есть своя жизнь и что ее постоянные усилия быть Ребеккой не всегда вертятся вокруг него?

— Ты совсем не никудышная, — говорит он, — ты просто человек.

— А разве тебе не хотелось бы освободиться от меня? — спрашивает она.

— Нет. Не знаю. Я люблю тебя.

— По-своему.

По-своему. Питер испытывает смятение, жуткая, едва выносимая грусть охватывает его. Он не оправдал ничьих ожиданий. Он никого не видел и не слышал.

— Мы не должны расставаться, — говорит он, — не сейчас.

— Значит, по-твоему, мы просто должны жить как жили?

Он едва сдерживается, чтобы не крикнуть: 'Да, именно так мы и должны поступить! Мы просто должны жить как жили!'

Разве бы он не бросил ее, если бы Миззи только кивнул?

Но сейчас он хочет только одного — вырвать из себя все, что скопилось у него внутри, и лечь спать. А потом проснуться, и чтобы вокруг была прежняя невозможная жизнь. Да, именно этого он и хочет.

— Наверное, мы можем попробовать, — в конце концов говорит она.

Он кивает.

Может быть, только это и нужно? Только это на самом деле и важно: уметь сочувствовать, любить, прощать?

Нет, все не так просто: способность заботиться о другом, способность представлять себе, что значит быть другим — лишь часть этой бесконечной путаницы. Это важно для каких-нибудь святых (если такие существа как святые вообще бывают на свете), но это только одна сторона жизни — непонятной, дурацкой, удивительной жизни.

И тем не менее. Это больше чем ничего.

Ребекка уже не Галатея и не Олимпия. Время грабит нас, не внемля нашим мольбам о пощаде. Вот ее усталое лицо, вот ее будущее лицо, бледное и опустошенное, возникающее каждое утро, лицо, которое (так же как и лицо самого Питера) будет все меньше и меньше способно вызывать энтузиазм даже у такого злосчастного женолюба, как Майк Форт, или такого самовлюбленного интригана, как Миззи. К ее потному бледному лбу пристала прядь темных волос.

Сейчас они больше всего похожи на двух незнакомцев, оказавшихся вместе на какой-то богом забытой станции и радующихся уже тому, что им хотя бы тепло.

Кружатся и бьются в стекло маленькие сероватые снежинки.

Питер смотрит на летящий снег. О, маленький человек, ты разрушил свой дом не какой-то пламенной страстью, а тривиальным невниманием. Ты, имевший наглость возомнить себя опасным, виновен не в эпических злодеяниях, а в мелких пакостях. Жалкий человек, ты даже не пытался представить себе, что думают и чувствуют другие.

Где-то там по ту сторону стекла Бетт Райс с бокалом вина в руке хохочет сейчас со своим мужем. Миззи высоко в небе смотрит на крохотном экранчике романтическую комедию, на коленях у него — открытая 'Волшебная гора'. Би вынимает лед из морозилки в своем гостиничном баре, думая о том, как ей все надоело и не пора ли отправиться в путешествие или хотя бы просто в короткую поездку, чтобы сменить обстановку. Юта стоит у окна в своей спальне, курит и представляет себе чистый белый прямоугольник холста.

Снег падает в вазу в саду Кэрол Поттер, на ее клумбы с лекарственными травами, на лепестки душицы. Пустой сад замирает под белым покровом, серебристые нити свиваются и развиваются в темноте.

Этого никто не видит. Мир занят тем же, чем всегда: демонстрирует себя себе самому, и ему нет никакого дела до всяких второстепенных персонажей-призраков, которые приходят и уходят, тревожатся и боготворят, чистят гравиевые дорожки, а иногда создают сад камней, бронзового юношу или вазу, чтобы снегу было куда падать.

Это последний снегопад в этом году. С завтрашнего дня — стабильное потепление, уже совсем скоро лопнут маленькие твердые завязи на тисовых деревьях Поттеров и из них покажутся цветы.

А сегодня, этой холодной ночью, Питер с Ребеккой — в их знакомой спальне.

Что-то поднимается в душе у Питера. Он сам как будто поднимается и повисает в воздухе. Такое ощущение, что чья-то невидимая рука вырывает из него какой-то сорняк — он чувствует, как из него выходят корни, тонкие как волоски. Его вынимают из него самого, выколупывают из оболочки грустного, неудовлетворенного человека, этой куклы с небрежно намалеванными глазами в дешевом костюме из полиэстера. Да, он — анекдотическая фигура, но все-таки, несмотря ни на что, он еще и (Боже, смилуйся надо мной) страж и слуга любви, и его земные прыжки и выкрутасы были — пусть глупой и неуместной — жертвой божеству. Он видит, как кружится снег, видит комнату так, словно заглядывает в нее откуда-то снаружи, небольшую спальню с окном, заштрихованном снегом, их нынешнее скромное, но прочное жилище, их (его с женой) дом, пока другие не пришли на их место. Если бы он умер или просто вышел и растворился в темноте, ощущала бы Ребекка его продолжающееся присутствие? Скорее всего, да. Они слишком далеко зашли вместе. Они старались, и у них ничего не получалось, и они снова старались и опять проваливались, и, наверное, если подумать, им не остается ничего другого, как попробовать еще раз.

Он смотрит на нее. Она как будто светится изнутри своей печали, изможденная и потрясающая, присутствующая здесь сейчас каждой клеточкой своего существа, — вот ее бледный просторный лоб и разлет бровей Афины Паллады; вот ее серые живые глаза, твердо очерченный волевой рот; сильный, почти мужской подбородок… Она здесь, вот здесь. И выглядит так, как выглядит. Она — не потускневшая копия себя прежней, она такая, какая есть. Издерганная и опустошенная, ни на кого не похожая, единственная.