Джонатан разослал документы сразу в несколько колледжей и был принят в два: Нью-Йоркский университет и университет Орегона. Все учебные заведения, в которых он хотел бы учиться, находились от Кливленда за много сотен километров.

Бобби никуда поступать не собирался — это даже не обсуждалось. Он продолжал приносить мне все новые и новые рецепты и покупать все более и более совершенные орудия труда. Так, например, он купил «Квизинарт» и набор немецких ножей, тонких и острых, как бритва, с помощью которых можно было запросто срезать кухонные обои, не повредив штукатурки.

В июне мы с Недом присутствовали на школьном выпуске, где встретили Берта Морроу, с которым не виделись уже год. Берт сменил эспаньолку на бараньи котлеты бакенбардов. Он был в зеленом спортивном пиджаке и с медальоном размером в полдоллара на цепочке поверх водолазки.

Мы устроились в задних рядах большой школьной аудитории со стенами цвета вареного лосося. Даже в такой торжественный день там пахло сырым цементом и школьными завтраками. Когда называли имя очередного выпускника и он или она поднимались на сцену за дипломом, их товарищи разражались свистом и гиканьем. О популярности каждого можно было судить по интенсивности рева собравшихся. Ни Бобби, ни Джонатан не вызвали вообще никакой реакции. Можно было подумать, что их никто не знает. Лишь один Берт издал на удивление пронзительный свист, когда объявили имя Бобби.

Потом Бобби и Джонатан вместе с остальными ребятами на школьном автобусе уехали в луна-парк. А мы с Недом пригласили Берта посидеть в кафе, просто потому, что невозможно было отпустить его домой в одиночестве.

— В кафе? — сказал он. — Что ж, посидеть в кафе со взрослыми — это хорошо. Да, я думаю, мы должны это сделать.

У него были совершенно потухшие глаза, как будто из агата.

Мы поехали в тихий ресторанчик у озера с железными столиками и молодыми официантками, наряженными а-ля Матушка Хаббард.[16] Я заказала водку, которую принесли на кружевной салфетке с рюшечками.

Нед поднял бокал и провозгласил:

— За новое поколение! Чтобы все у них было хорошо!

Мы выпили за новое поколение. Оркестр играл «Лунную реку». Казалось, мы в самом занюханном месте на свете. Берт Морроу сказал:

— Я слышал, Джонатан выбрал Нью-Йоркский университет.

— Да, — сказал Нед. — Это решение было принято им исключительно из экономических соображений. Учиться в Нью-Йорке дороже, чем в Орегоне.

Берт моргнул и зажег сигарету.

— Он там проявит себя, — сказал он. — Я уверен. А Бобби что-то не хочет никуда поступать.

— Он еще молод, — сказал Нед, — кто знает, что будет через год-другой.

— Какое бы решение он ни принял, — сказал Берт, — я не стану возражать. Не хочу вмешиваться в его жизнь. У меня даже в мыслях такого нет. Пусть живет так, как считает нужным.

— Наверное, им всем придется жить так, как они считают нужным, — сказал Нед.

Берт кивнул и с такой жадностью затянулся «Пэлл-Мэллом», словно вдыхал силу самой жизни.

— Конечно, — глубокомысленно сказал он, — конечно.

То, как он произнес это «конечно», вдруг мне все объяснило. Это была интонация ребенка; Берт был большим ребенком, оказавшимся сейчас на нашем попечении.

— Нет, — сказала я с нажимом, — они не должны жить так, как считают нужным.

— Ну, — сказал Берт, — если при этом никто не страдает…

— Берт, — оборвала я его, — до того, как Джонатан познакомился с вашим сыном, он был мягким, открытым мальчиком, а сейчас, три года спустя, его нельзя узнать, он совсем другой… Он был отличником, а пообщавшись с Бобби, едва набрал нужные баллы для поступления куда бы то ни было.

Берт, моргая, смотрел на меня сквозь сигаретный дым.

— Элис, — попытался вмешаться Нед.

— Помолчи, — отрезала я. — Я просто хочу задать Берту один вопрос. Я хочу спросить его, что я сделала не так.

— Не представляю, — сказал Берт, — чтобы вы сделали что-то не так.

— Тогда почему я здесь?

Я начала барабанить ногтем по рюмке — навязчиво-ритмичное постукивание доносилось до меня как бы со стороны, словно не я, а кто-то другой производил этот раздражающий звук.

— Почему же, — продолжила я, — я тогда живу в этом мерзком городе? Как вышло, что мой родной сын презирает меня? Все, что я делала, казалось таким логичным, но сейчас я понимаю, что это было просто чудовищным.

— Ну… — сказал Берт, глотая дым.

Я по-прежнему слышала, как мой ноготь барабанит по стеклу.

— Мне просто хотелось, чтобы у нас была нормальная семья, — сказала я ему. — Я хотела как лучше.

— Ну… — сказал Берт, — я думаю, все образуется. Главное — не терять веры.

— Вера — это роскошь, которую может позволить себе молодежь. А я прочла уже все гениальные книги и давно не хороша собой.

— Неужели? — перебил меня Нед. — На кого же в таком случае смотрят все мужчины в этом зале?

— Перестань разговаривать со мной в таком тоне! Я не нуждаюсь в твоем покровительстве! Можешь возмущаться мной, можешь меня презирать — пожалуйста, можешь скучать в моем обществе, только не смей говорить со мной свысока, как будто я все еще девочка! С меня хватит! Ты слышишь меня? Ты меня понимаешь?

Нед, не говоря ни слова, накрыл своей ладонью мою, чтобы я перестала стучать. Я посмотрела на него.

— Нед.

Больше я ничего не сказала, только произнесла его имя.

— Все нормально, — сказал он. — Сейчас мы расплатимся и поедем домой.

— Прости, — сказала я.

— Ничего, — сказал он ободряюще, — у нас сегодня был трудный день. Наш единственный сын закончил школу.

Его рука все еще лежала на моей. Я взглянула на Берта. Он смотрел на меня с глубоким, пугающим пониманием.