даже в той боковой улочке, хотя, судя по тому, что он видел сверху, немцы ещё не должны были бы туда дойти.
Над головами опять низко прошли самолёты с крестами, застучали тяжёлые пули по земле: тук, тук, тук — и вдруг шмяк, и страшный вопль. Посмотреть бы, кто ранен, но страшно поднять голову.
Рокот самолётов удалился. Одиноков осторожно высунулся — одно другого не лучше, вот они и танки.
— Приготовить гранаты! — крикнул Титов. — Сидоров! Внимание, идут!
— Вижу.
Двигаясь на них, танки скатывались в низинку. Красноармеец Сидоров метнул гранату — в пылище непонятно было, подбил или нет, но два других танка остановились напротив, на нижнем взгорочке, и стали стрелять из пушек и пулемётов в их сторону, ожидая, когда другие три пройдут низинку. В тот момент, когда эти три последовательно появлялись из низинки, они показывали кусок брюха, и бойцы бросали бутылки с горючкой. Два танка подожгли, третий пёр прямо на Василия.
Одиноков бросил гранату, да так и не понял в пылище и дыму, где она взорвалась. Глянул в сторону: там, в ячейках, расположенных ниже, чем его, лежали мёртвые Степанов и Типченко.
— Сидоров! Бей его! — крикнул Титов, но не было ему ответа, и не услышали они взрыва, а только приближающийся рёв мотора. Вася быстро сел в ячейку. Она отрыта была под стоящего стрелка, и внизу, в позе не родившегося ещё младенца, казалось безопаснее.
Что случилось дальше — он не видел. Будто просто накрыло землёй.
И стало тихо.
— Эй! Эй! Да очнись ты наконец! — кричал Мирон серому, измазанному в земле Василию, не подающему признаков жизни.
Чадили сгоревшие немецкие танки. Один так близко, что дышать противно.
— Дед! Дед! Где ты, чёрт? Неси воду!
От покосившегося забора отклеился замшелый, как этот забор, старик с круглой бородой:
— Жди, с колодца ташшу.
Старик принёс ведро воды, и Мирон побрызгал ею в лицо недвижимого.
— Эх, мoлодежь, — мелким бесом засмеялся старик, взял ведро за дужку и махом, от ног к лицу облил человека. Василий начал кашлять и шевелиться.
— Слава тебе, Господи! — от души произнёс Мирон.
— Да святится имя Твое, — мигом подхватил старик, — да будет…
— Кончай ныть, лучше помоги его в тень увести.
Они перетащили Васю к забору, положили на траву.
— Оклемается, — уверенно сказал дед. — Но весь будет как один синяк. Хе-хе-хе.
— Ты как, Вася? — на вопрос Мирона Вася не ответил, а лишь слегка улыбнулся. Вернее, на лице его
— Полежи спокойненько, и пойдём отсюда быстро-быстро.
— Спокойничек. Хе-хе-хе, — засмеялся дед, показывая все свои два зуба.
— Не понимаю, чего смешного, — насупился Мирон.
— Живой, так и смешно, — ответил дед. — Был бы мёртвый, то другое б дело.
— Ну, дедуля, и юмор у тебя, просто удивительно.
— Хе-хе-хе. Поживёшь с моё, перестанешь удивляться.
— Идти надо… Отведём его туда же, куда и всех.
— Туда ему ещё рано, хе-хе-хе.
— Что ещё за «хе-хе-хе»! Валить надо из села, пока немецкие тылы не подошли.
Они, взяв с двух боков, потащили Васю, причём дед на ходу объяснял ему, блестя глазками:
— Я не думал, что там кто-то может быть. Ну, земля и земля. Развороченная. Так танки же ездили. А этот бегает и орёт: «Вася, Вася!» Ну, хочешь Васю, будет тебе Вася. Хе-хе-хе! Прислушался, а ты там под землёй бормочешь. Молился, что ль?
— Молился? — прошептал Одиноков. — Я?
— Стали рыть, а там каска, и в ней ты. Живой. Хе-хе-хе. Счастливчик.
Мирон покрутил головой:
— Да, остальные наши — того… Часть в ограду сволокли, а большинство, друг мой, скрылось в неизвестном направлении. Короче, драпанули, когда Титову голову оторвало. И немчура за ними прошла. Быстро так… Сашка Иваниди остался, раненый.
Вася молчал.
— В ногу раненный, — уточнил Мирон.
— А ты чего молодой, а седой? — спросил дед. — Прям как я. Но мне-то уж годков-то…
Василий хотел обдумать эту мысль, но не смог. Решил: «А какая разница».
Вроде всего ничего он бежал утром от колоколенки, что у церкви с погостом, а обратно тащились, казалось, вечность. Посадили его, он привалился к ограде древней могилы. Отдышался, глядя на тела однополчан. Старая бабка пыталась копать сухую землю. Вторая поила водой из жестяной кружки Сашку Иваниди, который лежал недалеко от Василия, с ногою, перетянутой тряпицей.
— Сколько ж я Там был? — прошептал Василий.
— Не знаю, забыл на часы поглядывать, уж извини… — отозвался Мирон.
Первая бабка, оставив лопату в неглубокой яме, подошла к Одинокову. Посмотрела на лицо его прямо, посмотрела искоса. Сказала неуверенно:
— Сумлеваюсь я, как величать вас… Вы в мирной жизни кто были? Не батюшка? Примите от покойников, — и с поклоном вручила ему кулёк с медальонами убитых.
— Не, он — не батюшка, хе-хе-хе…
— Дедуля! — дёргался Мирон. — Куда нам прятаться? Мы при свете не уйдём, надо ждать ночи. А то немцы сейчас нагрянут.
— Да они уж тут. Слышишь?
Действительно, вдалеке звучала уже немецкая речь, тарахтели мотоциклы.
— Это пока в том конце, хе-хе-хе, — кашлял дед. — Село у нас длинное. А все ушли. Привязали к трактору телеги, сложили в них вещи, продукты. Скотину всю свели.
— Идёмте, ребятки, — позвала бабка. — За могилками погребок был. Авось уместитесь.
Мирон поднял Васю, и они уже вместе подняли Сашку Иваниди.
— А эти как же? — спросил Мирон, кивая на убитых.
— Прячьтесь, а об энтих мы позаботимся.
Они со своими винтовками кое-как втиснулись в погребок — на деле, это была яма с гнилой дощатой крышкой, незаметная среди разросшихся кустов сирени. Бабки оставили им полведра воды и тихонечко, вместе с дедом, исчезли.
— Что-то ты, Вася, сегодня тихий, — прошептал Мирон. — Сильно шибануло, да?
Помявшись, Василий честно ответил:
— Со мной говорил Господь.
— Понятно. Сильно шибануло. И что он тебе сказал?
— Он велел мне всегда творить правду… Или говорить правду?..
Глава десятая
