мелкой монеты. А затем…

На одно мгновение Ги Церкус увидел бледное фиолетовое сияние, неровным кругом охватившее участок земли, на котором находились замерзающие люди. Затем невидимая волна, ударив на границе круга, взметнула высоко вверх, едва ли не к самым вершинам гигантских деревьев, палые листья, сучья и сухую хвою. Казалось, сама земля встала на дыбы, вознамерившись похоронить под собой тех, кто дерзнул вмешаться в предопределенный ход событий.

Волна воздуха, показавшаяся Ги Церкусу тяжелой, как кузнечный молот, ударила арктурианца в грудь. Опрокинувшись на спину, Ги Церкус успел перекатиться на живот и прикрыть руками голову. Сверху на него обрушился вал земли вперемешку с лесным мусором.

Юнни брел по размытой дождями проселочной дороге, петляющей в низине среди холмов. Ноги его скользили по жидкой грязи, но, казалось, он даже не видел, куда ступал.

Борх-1 стоял уже довольно высоко над горизонтом, и после ночного дождя над влажной землей поднимались тяжелые испарения. Пахло болотной сыростью и какими-то гниющими отбросами. Юнни дышал тяжело и неровно, словно загнанный зверь, пытающийся уйти от облавы, то и дело оглядывался по сторонам.

Рукавом куртки Юнни вытер выступившую в углу глаза слезу. Встряхнув головой, он посмотрел на часы. Часовая стрелка приближалась к десятичасовой отметке. В части уже закончился завтрак и прошел утренний развод. Разведрота сейчас скорее всего занимается прочесыванием местности вокруг части, пытаясь отыскать пропавшего рядового Юнни. Если до обеда им это не удастся, то во второй половине дня к ним присоединятся и другие подразделения «кейзи», снятые с занятий и выполнения хозяйственных работ. Естественно, тот факт, что один из бойцов самовольно покинул место службы, негативно отразится как на всем танковом батальоне «Кейзи», так и на репутации его командира. Поэтому полковник Бизард будет до последнего тянуть с передачей сообщения о данном происшествии в местное Управление внутренней стражи. Но если предпринятые собственными силами поиски все же не увенчаются успе– хом, он будет вынужден сделать официальное заявление об исчезновении рядового Юнни.

До тех пор, пока внутренней страже ничего не было известно, у Юнни еще оставался шанс вернуться в расположение части. Конечно же, он получит взыскание от командира роты, к которому добавит свое еще и полковник Бизард. Самое большое, к чему мог приговорить его командир части, так это к месяцу пребывания в штрафном лагере. Об этом подразделении, находящемся в ведении внутренней стражи, рассказывали жуткие истории. А те, кому довелось побывать в нем, долго не могли об этом забыть. Даже самые отъявленные бузотеры и нарушители дисциплины становились после штрафного лагеря тише влахов, мирно пощипывающих травку на склонах холмов. Даже после недели штрафного лагеря на теле вернувшегося оттуда солдата не было места, прикосновение к которому не вызывало бы у него крика боли. На восстановление здоровья такого бойца обычно требовалось не меньше месяца, поэтому штрафной лагерь был чем-то вроде постоянной угрозы, нависающей над некоторыми не в меру активными солдатами. В отличие от командиров других частей, полковник Бизард крайне редко, только в самых исключительных случаях отправлял туда своих солдат. Но самовольный уход с территории части был именно таким проступком, за который полагалось самое строгое наказание.

И все же месяц в штрафном лагере был предпочтительнее военного трибунала, после которого еще ни один солдат не возвращался обратно в часть. А в Управлении внутренней стражи поступку Юнни могло быть дано единственное определение – дезертирство. Совершенно понятно, что ни в Управлении, ни в трибунале никто не станет вникать в психологические мотивы действий рядового Юнни. О какой психологии могла идти речь, если, по мнению большинства офицеров, солдат представлял собой бездушный механизм, призванный беспрекословно выполнять все приказания командиров, строго следуя при этом правилам Единого устава строевой службы!

Да если бы у кого и возникло вдруг такое желание, Юнни и сам не смог бы внятно рассказать, с чего вдруг решил покинуть расположение части.

Он проснулся часа за два до подъема с чувством щемящей тоски и неизбывного одиночества, гнездящимися где-то под сердцем. Словно два червячка, которым тесно в пустой скорлупе лесного ореха, они сплетались и снова расползались в стороны, не то лаская, не то пытаясь удушить друг друга.

Юнни медленно выпустил воздух сквозь приоткрытые губы и, пытаясь прийти в себя, провел ладонью по лицу. Лицо было мокрым от слез. Он плакал во сне. Никогда прежде с ним такого не случалось. Да он и не видел снов с тех пор, как попал в армию. Дни, наполненные работой и учебой, казались удивительно короткими, но вечером, едва только добравшись до постели, Юнни падал и засыпал мертвым сном, который прерывал лишь пронзительный звонок побудки, возвещающий о наступлении нового дня.

Но сегодня ночью ему приснилась сестра. Она была не такой, как на фотографии, которую прислала ему вместе с сообщением о смерти сестры тетя Миса. Юнни даже не узнал Гайлу, взглянув на маленький прямоугольный кусочек матовой фотобумаги. Нет, не могло это странное существо с лицом, похожим на череп, обтянутый сухой, полупрозрачной кожей, и огромными, полными страдания глазами, которые, казалось, уже заглянули по ту сторону границы жизни и смерти, быть его сестрой! Во сне он видел Гайлу маленькой девочкой с торчащими в стороны косичками и россыпью веснушек на носу и щеках. На ней было зеленое платьице, которое, как помнил Юнни, мама сшила для его младшей сестренки из своей старой юбки. Так Гайла выглядела до той страшной эпидемии сухого кашля, унесшей жизни их родителей и превратившей десятилетнюю девочку в инвалида с кровоточащими обрывками плоти вместо легких, неспособную самостоятельно даже подняться с постели. Смертельно больной ребенок и шестнадцатилетний юноша, который не имел ни малейшего шанса найти работу, остались на попечении тети Мисы, пожилой бездетной сестры их матери, о существовании которой брат с сестрой прежде даже и не знали. Врач, который временами заглядывал в их квартал, населенный по большей части безработными, которые пока еще не потеряли последней надежды и не опускались до попрошайничества на улицах, хотя и вели уже, по сути, нищенское существование, только тяжело и безнадежно вздыхал, но все же прописывал Гайле какие-то лекарства. При этом он обязательно говорил, что никакие лекарства не помогут, если девочка не будет хорошо питаться и бывать на свежем воздухе.

Ну, со свежим воздухом дело как раз обстояло неплохо. Каждое утро, если только за окном не лил дождь, тетя Миса выносила Гайлу на улицу и оставляла ее на скамеечке возле подъезда. Гайлу знали все жильцы дома, и кое-кто из них время от времени даже делился с несчастной больной девочкой, когда самим удавалось перехватить где-нибудь немного еды. Как-то раз Юнни увидел, как принимает Гайла эти скудные подаяния. Сосед с третьего этажа, постоянно ходивший в серой заношенной рабочей куртке, положил ей на колени половинку вареного керпа размером с кулак и погладил девочку по голове. Гайла отрешенно смотрела в сторону, словно и не замечала ни пожилого рабочего, ни вкусно пахнущего керпа у себя на коленях. Она не благодарила почти незнакомого ей человека, который, возможно, сделал ее жизнь на день длиннее, но и не отказывалась от предложенного. Казалось, она воспринимала все происходящее, как некое действо, к которому она не имеет никакого отношения. Ей было всего лишь чуть больше десяти лет, а она уже не принадлежала этому миру. Жизнь текла мимо нее, и, что самое ужасное, Гайла прекрасно понимала