— Если бы у нас было ружье, мы бы ее убили, — сказала я.

— Ни за что, — сказал он. — Мне нельзя стрелять. А не то получу по зубам.

По зубам?

— Как это?

— А вот так…

И Диккенс дважды шлепнул себя по подбородку, да так сильно, что чуть не потерял равновесие после второго удара. Кожа на его подбородке стала ярко-розовой, на ней горел отпечаток ладони, и Диккенс, нахмурившись, потер ушибленное место.

— Мне часто давали по зубам, — сказала я. — Раз тысячу, наверное.

— Мне тоже, — сказал он. — Моя сестра говорит, за дело. Она наказывает меня, только когда я делаю что-нибудь неправильно, но, по-моему, это бывает часто.

Делл бьет Диккенса. Она драчунья, как и моя мать.

— Ты жалкая тварь, — слышала я ее голос, — Что с тебя толку? Объясни. Ты мне никогда не нравился, никогда, так и знай.

А Диккенс, обхватив себя руками за плечи, забивался в какой-нибудь угол дома и перепуганным голосом умолял: — Прости меня, пожалуйста, прости, не надо…

Он взял мою руку:

— Нам лучше пойти. Если акула-монстр застанет нас здесь, мы обречены. Лучше нам спрятаться.

И  мы снова пошли. Диккенс шагал впереди, я за ним, раздумывая, массирует он Делл ноги на ночь или нет. Я без конца представляла себе складки жирной плоти, в которых тонут пальцы, и поднятую руку, готовую опуститься и покарать за малейший проступок.

— Псина паршивая!

Это слова моей матери, она часто звала меня так; иногда в шутку, но по большей части всерьез.

— Псина паршивая! Ах ты, псина паршивая!

Что я теперь не так сделала? Слишком слабо массировала? Или, наоборот, слишком сильно? Или долго мяла одно и то же место?

Не вставая с постели, она пыталась достать меня своими толстыми ногами. Я всегда знала, когда она начнет лягаться: сначала она всхрапывала, потом сердито фыркала, выдыхая. И я всегда легко увертывалась от ее пинков. Я была быстрой. А у нее ноги двигались, как в замедленной съемке. Зато с руками другая история.

— Ты псина паршивая! — огорошила я Диккенса, как раз вернувшегося из зарослей джонсоновой травы, которые у него были вместо туалета. — Описал всех рыб с водорослями.

— Нет, — сказал он, мотая головой, — сама ты псина!

Мы сидели: внутри «Лизы».

Точнее, «Лизы-2», как Диккенс называл свой шалаш после ремонта: он залатал провалившуюся крышу, выбросил велосипед и покрышки. Это был ее первый поход, и мы вместе обследовали дно океана, надеясь на встречу с акулой-монстром, но приближался вечер, мы устали и поднялись на поверхность.

— Во что теперь будем играть?

— Я подумаю.

Лучи близящегося к закату солнца проникали в подлодку сквозь щели в корпусе, падали на нас, подсвечивали редкие волоски, которые росли из сосков Диккенса. Он похлопал себя по выступающим ребрам; его грудная клетка, гладкая и чистая, казалась почти прозрачной.

— Пошли в автобус, — сказала я. — Оттуда лучше всего наблюдать за светлячками. Они к нам прилетят.

— Я не могу.

— Почему? Поиграем.

— Мне нельзя туда ходить.

Диккенс замолчал. Посмотрел на пуговицу у себя на животе.

— Если представить, что автобус — это наживка для акулы, и отогнать его на рельсы, а он перевернется и сгорит, попадешь в беду. И тогда тебе уже нельзя подходить к нему, никогда.

И он бросил на меня серьезный взгляд. Его пальцы во вьетнамках двигались.

— И вообще мне водить нельзя, ты же знаешь. И автобусы красть тоже, и все остальное. Из-за этого у меня неприятности, даже если это миллион лет назад было. Мне еще повезло, что они насовсем меня не заперли, ясно? И повезло, что я сам не сгорел и не умер. А шериф Уоллер сказал, что для этого нужны права, но даже с правами автобус брать нельзя, потому что автобус — это не то же, что папин трактор. На автобусе нельзя ездить по рельсам, а то он перевернется и сгорит, пора бы тебе знать это. И тогда тебя запрут далеко-далеко, куда я не смогу за тобой приехать.

— О, — сказала я, не зная, что и подумать.

«Капитан, вы глупо себя ведете, — подумала я. — Вы сошли с ума».

Он пробормотал:

— Иногда, когда все время о чем-то думаешь, просто представь, что этого никогда не было, понятно?

— Понятно, — ответила я, не понимая, с кем он говорит: со мной или сам с собой. 

Потом он встал и сказал:

— Пойду лучше домой и поем. Хватит играть сегодня.

Мне было все равно. Играть надоело. Мой желудок истосковался по крекерам и хлебу.

— Но ты еще должен спасти мою подругу, ты же обещал.

— Я не знаю как, — сказал он. — Я ошибаюсь, когда пытаюсь сделать что-нибудь.

— Я тебе покажу, — сказала я. — Ты обещал.

И тут уже я взяла его за руку и не собиралась отпускать ее до тех пор, пока он не встанет на колени рядом с дырой и не просунет туда руку, чтобы вытащить Классик.

— Но…

— Нет, ты обещал, — сказала я и потянула его за руку.

Скоро я уже шагала вдоль насыпи, ведя Диккенса за собой. Голова у меня кружилась, в желудке урчало от волнения и голода. Мы прошли мимо лужка, на котором росли колокольчики Делл. Потом зашагали через ту часть поля, где уже убрали зерно, — белые соломинки, которые позолотило вечернее солнце, приминались под нашими ногами, и направились к тенистой тропе, где над нашими головами перекрещивались ветви мескитовых деревьев. Позади меня хлопал вьетнамками Диккенс.

А когда мы подошли к норе, я ослабила хватку и объяснила, как Классик соскользнула у меня с пальца.

— Но она здесь рядом. Только у меня руки не такие длинные, как у тебя, и я не могу ее достать, а ты сможешь. Она правда близко. Нора вообще не глубокая, она только снаружи кажется глубокой.

Диккенс встал на колени. Он уставился в нору, пытаясь разглядеть что-нибудь в темноте.

— А что у тебя за подруга такая? — спросил он.

— Голова. Голова от Барби.

— Она кусается?

— Нет. У нее рот вот такой…

И я на мгновение сделала губы бантиком.

— И зубов у нее нет.

— Хорошо, — сказал он, кивая.

Потом его рука медленно погрузилась в нору, целиком, до самого плеча. Вытащив обе половинки ветки, он отшвырнул их в сторону, и его рука снова скользнула внутрь. Потом наружу.

Пригоршня грязи и камней.

Снова внутрь.

На этот раз, пока он шарил внутри, его лицо приняло напряженное выражение. Мое сердце бешено заколотилось.

— Не знаю, — сказал он. — Ничего не нахожу.