Но та даже внимания не обратила, забрала у него фотографию, разгладила и снова сунула под подушку. Движения ее вдруг замедлились, но не от усталости, а под гнетом воспоминаний. Она собиралась что-то рассказать К., но, похоже, за раздумьями о предстоящем рассказе напрочь о самом К. позабыла. [
— И шаль эта тоже от Кламма. И чепчик. Фотокарточка, шаль да чепчик — всего три вещи у меня от него на память. Я уже не молоденькая, как Фрида, не такая гордячка, как она, и не такая ранимая, она-то ужасно ранимая, — словом, я всякого в жизни понавидалась, но одно скажу: без этих трех вещей мне бы так долго здесь не выдержать, нет, я бы, наверно, и дня здесь не вытерпела. Вам они, может, покажутся ерундой, но судите сами: у Фриды, которая с Кламмом вон как долго была, вообще ничего от него на память нету, я ведь ее спрашивала, но она мечтательница, да и привереда, а я, хоть всего три раза у Кламма побывала, уж не знаю, почему он меня больше не вызывал, только я как будто чувствовала, что счастье мое недолгим будет, вот и взяла на память. Да-да, тут самой о себе позаботиться надо, по своей охоте Кламм ничего не даст, но, если там что подходящее лежит, выпросить можно.
К. почему-то испытывал неловкость, внимая всем этим откровенностям, сколь бы близко они его ни касались.
— И давно ли все это было? — вздохнув, спросил он.
— Да уж годков двадцать с лишним, — ответила хозяйка. — Много больше двадцати.
— Вот, значит, как хранят верность Кламму, — проговорил К. — Отдаете ли вы себе отчет, госпожа трактирщица, что вы такими признаниями, как вспомню о своем будущем браке, большие тревоги мне внушаете.
Хозяйка, посчитав, видимо, крайней бесцеремонностью со стороны К. встревать сейчас со своими личными делами, только искоса стрельнула в него сердитым взором.
— Ну зачем так гневаться, госпожа трактирщица, — заметил К. — Я ведь слова против Кламма не говорю, но по воле событий я тоже имею теперь некоторое к нему отношение, этого даже самый ревностный почитатель Кламма не станет отрицать. Вот то-то и оно. А значит, теперь при всяком упоминании Кламма я поневоле о себе думаю, тут уж ничего не попишешь. И вообще, госпожа трактирщица, — тут К., невзирая на легкое сопротивление, взял ее за руку, — вспомните, как скверно наша прошлая беседа закончилась, а сегодня мы ведь хотели миром разойтись.
— И то правда, — согласилась хозяйка, опуская голову. — Но вы уж меня пощадите. Я не обидчивей других, напротив, но у каждого свои больные места имеются, у меня вот только одно это.
— К сожалению, это и мое больное место, — сказал К. — Но с собой я как-нибудь справлюсь. А теперь объясните, госпожа трактирщица, как мне прикажете терпеть в собственном браке такую чудовищную верность Кламму, если, конечно, предположить, что Фрида в этом будет похожа на вас?
— Чудовищную верность? — с негодованием повторила хозяйка. — Да какая же это верность? Это мужу своему я верна, а Кламму? Кламм однажды соизволил сделать меня своей возлюбленной, разве кто- нибудь лишит меня этого звания? Как вам терпеть подобное с Фридой? А кто вы такой, господин землемер, чтобы иметь дерзость задавать подобные вопросы?
— Госпожа трактирщица! — предостерегающе осадил ее К.
— Да знаю, знаю, — проговорила та, смиряясь. — Только вот муж мой таких вопросов не задавал. Даже не знаю, кого из нас двоих несчастнее считать — меня тогда или Фриду теперь? Фриду, у которой хватило духу самой от Кламма уйти, или меня, которую он больше не вызвал. Наверно, все-таки Фриду, хоть она пока всей меры своего несчастья и не ведает. Моя печаль занимала тогда мои мысли всецело, я без конца спрашивала себя, да и по сей день не перестаю спрашивать: ну почему так? Три раза Кламм меня вызывал, а в четвертый не вызвал, так никогда в четвертый раз и не вызвал! А что еще могло меня тогда больше-то занимать? О чем еще было с мужем говорить, с которым мы вскоре после этого поженились? Днем времени у нас не было, трактир этот нам в жутком виде достался, и поднимали мы его тяжко, но ночью? Годами все наши ночные разговоры вокруг одного только и вертелись — все о Кламме да о том, почему его чувства переменились. И когда муж мой за этими разговорами ненароком засыпал, я его будила, и мы говорили дальше.
— Тогда я, — сказал К., — если позволите, задам очень грубый вопрос.
Хозяйка промолчала.
— Значит, спросить нельзя, — ответил за нее К. — Что ж, мне и этого довольно.
— Ну конечно, — пробурчала трактирщица. — Вам и этого довольно, вам как раз только этого и довольно. Вы все, все по-своему перетолковываете, даже молчание. Просто не можете иначе. Так вот, я позволяю — спрашивайте.
— Если я все по-своему перетолковываю, — заметил К., — я, может, и вопрос свой понимаю неверно, может, он вовсе и не такой грубый. Я просто хотел спросить, как вы с мужем вашим познакомились и как вам трактир этот достался?
Хозяйка наморщила лоб, потом равнодушно сказала:
— Ну, это очень простая история. Отец мой кузнецом был, а Ханс, мой нынешний муж, конюхом работал у одного богатого крестьянина и часто к отцу моему захаживал. А было это как раз после моей последней встречи с Кламмом, я тогда от горя просто убивалась, хотя вообще-то права не имела, ведь все чин чином прошло, а что меня больше к Кламму не допускали, так на то была его воля, то есть опять-таки все как положено, только причины мне были неясны, но чтобы от горя убиваться, такого права у меня не было, ну а я все равно убивалась и даже работать не могла, только сидела целыми днями перед домом в садочке нашем, и все. Там Ханс меня и видел, иногда подсаживался ко мне, я ему не жаловалась, но он понимал, каково у меня на душе, а поскольку мальчик он добрый, то бывало даже и всплакнет со мной вместе. И как-то раз тогдашний трактирщик — у него жена померла, и пришлось дело прикрыть, да он уже и старый был, — проходил мимо нашего дома, увидел, как мы в садочке сидим, остановился и с ходу предложил нам свой трактир сдать в аренду, даже задатка брать не стал, сказал, что и так нам доверяет, и плату назначил очень низкую. А я обузой отцу быть не хотела, остальное же все было мне безразлично, и я, подумав о трактире и о новой работе, которая вдруг да и поможет мне забыться, отдала свою руку Хансу. Вот и вся история.
Некоторое время было тихо, потом К. сказал:
— Трактирщик поступил, конечно, благородно, но ведь необдуманно, или, может, у него особые причины имелись так вам обоим доверять?
— Так он Ханса хорошо знал, — пояснила трактирщица, — дядей Хансу приходился.
— Ну, тогда конечно, — сказал К. — Очевидно, семье Ханса очень хотелось породниться с вами?
— Может быть, — бросила хозяйка. — Не знаю, меня это не волновало.
— Наверно, так оно и было, — продолжал К. — Раз уж семья готова была такие жертвы принести и без всяких ручательств трактир в ваши руки отдать.
— Ну, потом-то оказалось, что не такая уж это и опрометчивость с их стороны, — заметила трактирщица. — На работу я, можно сказать, набросилась, девка я была сильная, даром что дочь кузнеца, ни служанок, ни батраков мне не требовалось, я всюду сама поспевала, и в столовой, и у плиты, и в стойле, и во дворе, а стряпала так, что из «Господского подворья» клиентов переманивать стала, вы наших обеденных гостей еще не знаете, поначалу их и того больше у нас столовалось, но с тех пор многие обратно отбились или по другим местам разошлись. А в итоге мы не только арендную плату исправно платить смогли, но через несколько лет и все хозяйство откупили, а теперь и из долгов почитай что выбрались. Есть тут, правда, и другой итог — что здоровье я себе вконец надорвала, сердце у меня никуда, да и сама вон совсем старуха. Вы небось думаете, что я намного Ханса старше, а на самом деле он только на два-три годка меня моложе, правда, он и не постареет никогда на такой работе — трубку выкурить, с гостями
