— Тоже возможно, — проронил староста и умолк.

— Очень красивая женщина, — продолжал К., — только бледная малость, вид какой-то болезненный.

Староста глянул на часы, налил себе в ложку микстуры и с торопливой жадностью проглотил снадобье.

— Вы, должно быть, только служебные помещения в Замке знаете? — без околичностей спросил К.

— Да, — ответил староста с чуть насмешливой, но все же как будто благодарной улыбкой. — Так они самое главное и есть. А что до Брунсвика, будь у нас такая возможность, почти все, и Лаземан не в последнюю очередь, были бы просто счастливы исключить его из общины. Но в ту пору Брунсвик приобрел в деревне некоторый вес, говорить он, правда, не больно мастак, зато орать горазд, а некоторым и этого довольно. Вот и вышло, что мне пришлось доложить вопрос на совете общины, — кстати, это и был единственный успех Брунсвика, ведь большинство совета, разумеется, ни о каком землемере даже слушать не пожелало. И это тоже давным-давно было, много лет назад, однако все это время дело никак не могло утрястись, отчасти из-за добросовестности Сордини, который путем тщательнейших опросов пытался выяснить настроения как большинства, так и оппозиции, отчасти же из-за дурости и зазнайства Брунсвика, у которого самые неожиданные личные связи в инстанциях, и он эти связи всячески старался пустить в ход все новыми и новыми бреднями. Сордини, впрочем, провести себя не дал — да и как Брунсвику провести самого Сордини? — но чтобы опровергнуть его домыслы, всякий раз требовались новые опросы и расследования, а прежде чем они успевали завершиться, Брунсвик опять удумывал что-то новенькое, такая уж у него глупость, что заполошный он до невозможности. Вот тут я и подхожу к одной странной особенности всего нашего управленческого механизма. Насколько он точен, настолько же и капризен. И коли дело рассматривается слишком долго, может случиться, что еще до окончания всех рассмотрений вдруг — молниеносно и в совершенно непредсказуемом, а впоследствии и не установимом месте — выскакивает решение, которым дело закрывается; закрывается в большинстве случаев, конечно же, крайне справедливо, но все-таки самопроизвольно. И тогда возникает чувство, будто механизм делопроизводства, перенапрягшись от многолетнего раздражения вечно одним и тем же, вдобавок, бывает, совершенно ничтожным казусом, принимает и извлекает из себя решение сам, без всякого участия чиновников. Разумеется, на деле это никакое не чудо, где-то в инстанциях какой-нибудь чиновник наверняка написал заключение или даже без всякой писанины решение принял, но по крайней мере извне, с нашей-то колокольни, да и изнутри, в самих службах, невозможно установить, какой именно чиновник в данном случае принимал решение и по каким причинам. Только контрольные службы, много позже, способны это установить, но нам-то об этом нипочем не узнать, да к тому времени оно, пожалуй, и интересовать никого не будет. Так вот, как я уже сказал, по большей части эти самопроизвольные решения превосходны, одно только в них неладно: так уж водится, что узнаёшь о них с большим запозданием, и получается, что из-за давным-давно решенного дела еще долго и совершенно зазря ломаются копья. Не знаю, как в вашем случае, выпало такое решение или нет — многое говорит за, многое против, — но если бы око, допустим, выпало, то вам бы послали вызов, вы, едучи сюда, проделали бы долгое путешествие, времени прошла бы уйма, а между тем здесь Сордини все еще до изнеможения бился бы над вашим делом, Брунсвик по- прежнему плел бы свои козни и, уж конечно, оба они донимали бы меня. Я вам на такую возможность только намекаю, доподлинно мне известно лишь одно: тем временем одна из контрольных служб обнаружила, что много лет назад из отдела «А» в общину был направлен запрос относительно землемера и ответа на запрос этот до сих пор не получено. Совсем недавно меня снова по этому поводу запрашивали, и тут, конечно, все дело сразу разъяснилось, отдел «А» вполне моим ответом удовлетворился — в смысле, что землемер нам не требуется, — и даже Сордини пришлось признать, что в данном случае вопрос был совсем не по его ведомству и, значит, он хоть и без вины, но все-таки проделал прорву бесполезной, зазря изматывающей нервы работы. Так что, если бы новая работа не наваливалась со всех сторон и если бы ваш случай, как уже сказано, не был таким мелким — а он, можно сказать, и из мелких-то самый мельчайший, — то все мы, конечно, вздохнули бы с облегчением, по-моему, и сам Сордини, и только Брунсвик по-прежнему бы злобствовал, но это уж было бы только смешно. А теперь, господин землемер, вообразите себе мое разочарование, когда после благополучного разрешения всей этой кутерьмы, — а с тех пор тоже немало воды утекло, — вдруг являетесь вы и даете повод полагать, будто все дело надо начинать сызнова. Надеюсь, вы понимаете, что я, насколько это в моих силах, полон решимости ничего подобного не допустить?

— Да уж конечно, — сказал К. — А еще яснее я понимаю, что со мной лично, а возможно, и вообще с законностью в ваших краях творится возмутительный произвол. И со своей стороны найду способ за себя постоять.

— И как вы намерены это сделать? — поинтересовался староста.

— А вот этого я вам не выдам, — ответил К.

— Не хочу навязываться, — сказал староста, — но советую принять в соображение, что в моем лице вы можете найти не скажу чтобы друга — мы ведь совсем чужие люди, — но в известном смысле дружественного союзника. Вот только чтобы вас приняли землемером — этого я никак не допущу, в остальном же с полным доверием всегда можете ко мне обращаться, разумеется, в пределах моих властных полномочий, а они невелики.

— Вы все время говорите, — заметил К., — что я еще только должен быть принят землемером, но я ведь уже принят, вот же письмо Кламма.

— Письмо Кламма, — отозвался староста, — конечно, вещь ценная и заслуживающая всяческого уважения из-за самой подписи Кламма, которая, кажется, и вправду подлинная, в остальном же… — впрочем, не берусь да и не смею об этом судить. Мицци! — позвал он жену, но тут же вскричал: — Да что это вы делаете?

Надолго оставленные без присмотра, помощники и Мицци, видимо так и не обнаружив искомый указ, вознамерились уложить и запереть бумаги обратно в шкаф, однако, в связи с беспорядочностью и обилием разбросанных по полу папок, это им не удавалось. И тогда, не иначе что именно помощников осенила идея, которую они сейчас и приводили в исполнение, они положили шкаф на пол, запихали в него папки и, усевшись вместе с Мицци на дверцы, пытались теперь медленным и дружным нажимом все-таки их закрыть.

— Значит, так и не нашли указ, — изрек староста. — Жаль, впрочем, всю историю вы и так знаете, в сущности, указ нам больше не нужен, потом он, конечно, обязательно отыщется, вероятно, он у учителя лежит, у него тоже целая прорва бумаг и папок. Подойди-ка, Мицци, лучше со свечой ко мне да прочти мне это письмо.

Мицци подошла, и теперь, когда она присела на край кровати подле своего крепкого, полного жизни супруга, который вдобавок тотчас обнял ее за плечи, вид у нее сделался совсем уж серенький и невзрачный. В блике свечи из темноты выделялось только ее маленькое личико с ясными, строгими, лишь под воздействием лет слегка смягчившимися чертами. Едва завидев письмо, она даже руками слегка всплеснула.

— От Кламма, — вымолвила она.

Потом они вместе прочитали письмо, о чем-то пошушукались, покуда наконец — тут помощники дружно грянули «ура!», ибо им удалось-таки дожать и закрыть дверцы шкафа, за что Мицци вознаградила их безмолвным благодарным взором, — староста не объявил:

— Мицци совершенно моего мнения, теперь, пожалуй, я рискну его высказать. Это вообще не служебная бумага, а частное письмо. Уже из самого обращения «Многоуважаемый сударь!» это совершенно ясно. Кроме того, здесь и словом не упомянуто, будто вы приняты землемером, скорее, тут общие рассуждения о вашей господской службе, но и в них ничего определенного и обязывающего нет, сказано только, что вы приняты, «как вам известно», то есть бремя доказательства, что вы и в самом деле приняты, возложено на вас. Наконец, в отношении служебной подчиненности вас определяют исключительно ко мне, старосте, как к вашему непосредственному начальству, которое и должно сообщить вам все дальнейшее, что по большей части, кстати, уже исполнено. Кто в чтении служебных бумаг поднаторел, а вследствие этого и неслужебные письма еще лучше разбирает, для того здесь все ясней ясного; а что вы, сторонний человек, всех этих тонкостей не улавливаете, так оно и не удивительно. В общем и целом письмо ни о чем