первом письме из отдела «А» мы вообще не упоминали, ибо предполагали, что само дело в соответствии с каким-то рескриптом от одного отдела передано теперь другому. Вот тут Сордини и ухватился за ниточку.] Ну и завязалась долгая переписка. Сордини заинтересовался, с какой стати я решил вдруг известить канцелярию, что землемера вызывать не требуется, я на это — с помощью Мицци и ее замечательной памяти — ответил, что первый рескрипт относительно землемера исходил как раз из самой канцелярии (что это совсем другой отдел был, мы, конечно, давно запамятовали); Сордини на это мне: почему о служебном рескрипте я только теперь упоминаю; я в ответ: потому что только сейчас о нем вспомнил; Сордини: это, однако, весьма странно; я: вовсе не странно, ежели дело тянется так долго; Сордини: тем не менее это весьма странно, ибо рескрипта, о котором я изволил упомянуть, не существует; я: разумеется, его не существует, поскольку потерялось все содержимое папки; Сордини: однако относительно того первого рескрипта должна иметься хотя бы регистрационная запись, а ее нет. Тут я, признаться, запнулся, ибо ни утверждать, ни даже поверить, что у Сордини в отделе могла закрасться ошибка в работе, я не осмелился. Быть может, вы, господин землемер, про себя делаете господину Сордини упреки в том смысле, что мои утверждения могли бы побудить его справиться об этой оказии в других подразделениях. Но как раз это и было бы в корне неверно, и я не хочу, чтобы на этом человеке, пусть хотя бы в чьих-то мыслях, оставалось пятно. Одно из первых правил в работе канцелярии в том и состоит, что возможность ошибки как таковая вообще не допускается. Правило, кстати, совершенно оправданное безупречной организацией делопроизводства в целом и необходимое, поскольку в продвижении документов потребна предельная быстрота. Так что осведомляться в других отделах Сордини попросту права не имел, да они, отделы-то, ему бы и не ответили, сразу бы смекнули, что их подбивают на расследование возможной ошибки.

— Разрешите, господин староста, перебить вас одним вопросом, — встрял К. [поудобнее откидываясь в кресле, однако чувствовал он себя не столь уютно, как прежде, безудержная говорливость старосты, которую он сам же еще недавно всячески пытался поощрить, вдруг стала его утомлять. Меньше всего его пугало при этом усугубляющееся нагромождение новых обстоятельств, которые срочно предстояло продумать, ибо в действительности оно, быть может, вовсе и не усугублялось.] — Разве не упоминали вы давеча о контрольной службе? Судя по вашим же словам, тут такой размах работы, что при одной мысли, будто все это вершится бесконтрольно, просто голова кругом идет.

— Вон вы какой строгий, — заметил староста. — Но преумножьте вашу строгость тысячекратно, и все равно это будет пшик в сравнении со строгостью, с которой службы наши с самих себя спрашивают. Вопрос вроде вашего может задать только совсем неосведомленный чужак. Есть ли у нас контрольные службы? Да только контрольные службы у нас и есть! Правда, назначение их вовсе не в том, чтобы, грубо говоря, выискивать ошибки, ибо ошибок у нас не случается, а если даже вдруг и проскочит где ошибка, как вот в вашем случае, кто возьмет на себя смелость с окончательной уверенностью утверждать, ошибка ли это?

— Ого, это уже что-то новенькое! — опешил К.

— Для вас новенькое, а для меня так очень даже старенькое, — не дал смягчить себя староста. — Я и сам не меньше вашего убежден, что произошла ошибка, и знаю, что Сордини из-за этой ошибки в отчаянии и даже тяжело заболел, да и первые контрольные инстанции, которым мы обязаны вскрытием ошибки, все происшедшее именно как ошибку аттестуют. Но кто поручится, что контрольные инстанции второго уровня рассудят так же, а потом и третьего и так далее? [Разве мне самому, хоть я еще и вижу тут ошибку, в то же время сама эта ошибка, и вообще возможность ошибки, не представляется совершенно невероятной? И разве невозможно вообразить, что при столь бесконечно тонкой организации делопроизводства в случае необходимости может случиться так, что…]

— Может быть, — проговорил К. — Мне в подобные рассуждения лучше не вникать, я и слышу-то о контрольных службах впервые и, разумеется, не могу сразу в них разобраться. Только все равно я думаю, что здесь надвое смотреть нужно, различая, во-первых, то, что в самих службах творится и что внутри самих служб, по служебной линии так или этак расценивать можно, а во-вторых, с другой стороны, меня, отдельную личность, живого человека, который отдельно от служб существует и которому со стороны этих служб теперь ущемление грозит, причем настолько несуразное, что в серьезность угрозы я толком поверить не могу. Так вот, с первой точки зрения все, что вы, господин староста, с таким обескураживающим знанием дела тут рассказывали, возможно, и верно, но теперь я хотел бы хоть слово и о себе услышать.

— И до этого дойдет, — молвил староста, — только, боюсь, не поймете вы, если прежде я еще кое-что вам не растолкую. Я вот упомянул про контрольные службы, а ведь даже это преждевременно было. Поэтому вернусь к недоразумению с Сордини. Как уже сказано, отпираться мне становилось все трудней. А Сордини, коли почует в противнике хоть малейшую слабину, можно считать, уже победил, тут его бдительность, энергия, присутствие духа возрастают неимоверно, и тогда один вид его способен повергнуть неприятеля в ужас, зато врагов неприятеля — в восторг. Я и сам не однажды этот восторг испытывал, только потому вам сейчас так об этом человеке и рассказываю. Мне, кстати, ни разу не доводилось видеть его в лицо, он сюда не успевает спускаться, слишком завален работой, про кабинет его рассказывают, будто там папки с делами прямо колоннами от пола до потолка громоздятся, из-за них стен не видно, причем все это только те папки, которые у Сордини непосредственно в работе, и, поскольку дела выхватываются и засовываются обратно целыми пачками, откуда и куда попало, колонны папок то и дело обрушиваются, и этот почти непрерывный, снова и снова сотрясающий стены грохот стал, говорят, самой верной приметой, по которой кабинет Сордини издалека найти можно. Да, что и говорить, Сордини — это работник, он и самой мелкой оказии уделяет столько же тщания, сколько самому серьезному делу.

— Вот вы, господин староста, — заметил К., — все время числите мое дело по разряду самых мелких, а скольким чиновникам пришлось им заниматься, так что если поначалу оно и было совсем ничтожным, то благодаря рвению чиновников вроде Сордини оно, наверно, уже в большое разрослось. Добавлю: к сожалению и совершенно против моей воли, ибо совсем не в том мое честолюбивое рвение, чтобы из-за меня росли и обрушивались колонны папок с касающимися меня бумагами, а в том, чтобы простым землемером спокойно работать за скромным чертежным столом.

— Нет, — возразил староста, — ваше дело совсем не большое, в этом отношении вам жаловаться не на что, оно, можно считать, среди мелких дел одно из мельчайших. Ведь степень важности дела вовсе не объемом работы обусловлена, вы очень далеки от понимания сути наших служб, если так полагаете. Но даже если бы все решал объем работы, и тогда ваш случай был бы одним из пустяковейших, рядовые дела, то бишь те, в которых все без так называемых ошибок обходится, задают работы куда больше, правда, от них больше и отдача. Кстати, о самой-то работе, которую ваш случай причинил, вы пока и не знаете, я только собираюсь о ней рассказать. Поначалу меня самого Сордини вроде бы не трогал, зато чиновники от него зачастили в деревню, каждый день в «Господское подворье» вызывали кого-нибудь из уважаемых односельчан, и проводились допросы с протоколом. Большинство-то меня поддержали, но нашлись и супротивники, замер наделов для крестьянина — вопрос нешуточный, им сразу стали чудиться сговоры да обманы, выискался среди них, кстати, и застрельщик, вот по их сведениям у Сордини и сложилось убеждение, что будто бы, когда я докладывал вопрос на совете общины, против вызова землемера высказались якобы не все. [А дело это к совету общины вообще никакого отношения не имеет. Не стану же я, в самом деле, с каждым письмом в совет общины бегать, да только Сордини про то письмо ничего не знал, вообще отрицал само его существование, вот и выходило, будто я кругом виноват. Больше всего отличился во всех этих интригах…[4] Получалось, будто я, без ведома совета общины, всеми силами стремлюсь сохранить существующее положение дел по части земли и недвижимости, — кстати, только из-за этого и само положение дел вдруг стало казаться подозрительным.] Так самоочевидная вещь — а именно что землемер нам не нужен — по меньшей мере начала казаться сомнительной. Особо постарался небезызвестный Брунсвик, вы его, наверно, еще не знаете, мужик он, может, и неплохой, но глупый и взбалмошный, он зять Лаземана.

— Кожевника? — оживился К. и описал внешность бородатого мужика, которого он видел в доме Лаземана.

— Да, это он, — подтвердил староста.

— Я и жену его знаю, — бросил К. скорее наугад.