Ева прибежала с полотенцем. Он подложил его Кларе под голову.
— Господи, что с ней? — шипел Михал, слишком хорошо зная ответ. Он приложил ухо к ее левой груди. Там ведь должно прослушиваться сердце. Ничего. Только тиканье будильника в комнате.
— Мать вашу!..
Он схватил Клару за запястье.
— Пульс есть? — спросила Ева.
— Нет! — закричал Михал. И снова приложил ухо к Клариной груди. — Я не могу найти его! Она мертвая! — крикнул он в истерике.
Михал надавил ладонями на грудь Клары и снова отпустил. И опять. Ужас безнадежности. Нажать, отпустить. Нажать, отпустить. Нажать…
Ничего, вообще ничего. Вытаращенные глаза, синие губы, дыхания нет.
Господи боже, только бы она очнулась! Только бы очнулась… Нажать, отпустить. Нажать…
— Клара! Ну прошу тебя! Клара! — бессвязно повторял он.
Ничего.
— Мать вашу!.. — в третий раз заорал Михал, отпрянув от этого беспомощного, полуобнаженного тела. Что, если сделать укол прямо в сердце? Кто это рассказывал, что именно так оживили Павла, когда тот перебрал дозу?
Он начал лихорадочно рыться в груде вещей за матрацами. Если Клара не очухается, они мне пришьют убийство! Что же делать?
Шприц. Вставить иглу.
— Клара! Клара!
Ева судорожно обнимает это неподвижное тело. Трясет его. По щекам текут слезы. Капля за каплей на Кларину грудь, шею, лицо…
— Отойди! — зарычал Михал со шприцем в руке. — Отойди, слышишь!
Вколоть между ребрами прямо в середину сердечной мышцы. Всего долю секунды, чтобы сердце рефлекторно сжалось, и тут же вытащить иглу.
— Клара, прошу тебя, Клара!
— Да отойди ты, черт подери! — Он отпихнул Еву. С каждой секундой шансов все меньше. — Отзынь!
— Клара! — истерически вопила Ева.
И вдруг Кларины посиневшие губы слегка дрогнули. Выдох.
— Слава богу!
Михал отшвырнул шприц и нагнулся над Кларой.
Они завороженно следили, как возвращается к жизни это красивое, еще не помеченное шрамами тело, с маленькой грудью и твердыми сосками. Слабенькое биение сердца, еле различимое, когда приложишь ладонь к груди. Хриплое дыхание.
Но она жива. Жива!
Фортуна вдруг повернулась к нам лицом. Неожиданно все удается.
Надолго ли? Я как-то совсем не думал об этом. До того самого дня. Михал отлично помнил, как сидел один на матрацах под окном. Надвигалась весна. Оттепель. Черт его знает, куда это Ева запропастилась. Всего-то и надо было подкупить сырья. Опять этот идиотский страх. Что, если ее заловили в аптеке? За что? Чем она провинилась? Пришла купить обыкновенные лекарства. Их даже и без рецептов продают. Чего тут такого?
Наконец звонок.
Ева!
Он как кретин открывает дверь. Совершенно спокойно.
Блеск стали. Удар куда-то в живот.
Михал инстинктивно отпрянул.
Один из тех дебилов, что ошиваются при Гонзе!
Удар кулаком в подбородок, от которого Михал отлетает в полуоткрытую дверь комнаты. И падает на пол.
— Мне нужно, Михал. Понял? Мне нужна доза! — шепчет дебил, как в бреду.
— Сам на мели, — осторожно начинает Михал. Никакой реакции. — Я бросил варить, — добавляет он.
— Не свисти! — вдруг орет дебил. — Не то перо вставлю, усек? — переходит он на угрожающий шепот.
Руки у него трясутся. Голова качается, как у психического. Глаза расширены, будто от ужаса. Это даже не глаза. Сплошные зрачки. Ломки, доходит до Михала.
Тут надо с оглядкой. Он чуть-чуть раздвигает руки и отступает на шаг. Дать, что ли, дозу-другую. И пускай отваливает. Но тогда, значит, придется дома держать запас. А не одну дозу для себя и Евы, чтобы успеть до ломок сварить следующую.
— Я уже не варю. — Михал старается говорить как можно убедительнее. — Можешь передать ребятам…
Чтоб они все провалились. И подальше!
— Сволочи! — хрипит дебил. Неожиданно все его могучее тело приходит в движение.
Боль в животе, прежде чем Михал успевает прикрыться от ножа руками. Нет, не может быть. Он сжимает ладонями рукоятку складного ножа, глубоко ушедшего в горящую рану. И медленно, очень медленно валится на пол.
— Я и сам найду, ублюдок, — где-то над его головой шипит дебил.
Михал пытается вытащить из живота этот страшный предмет, но боль парализует движения.
Бешеный топот. Мельтешение по комнате. Грохот сброшенных со стола вещей. Михал корчится на полу от боли. Неужели вот так и сдохну? И ни одна собака не узнает!
Слезы застилают Михалу глаза. Дебил рыскает то в одном, то в другом углу. Лезет под матрацы, шарит в помойке под умывальником, в духовке. Расшвыривает убогие пожитки, из тех, что еще остались.
— Где это? Где это, слышишь, ты? — вдруг ревет он на распластавшегося от боли Михала.
Пошел в задницу, хочется ответить Михалу. К черту! К дьяволу! Но во рту ужасающая сухость.
Ботинки. Когда смотришь на них вот так снизу, они кажутся неестественно громадными! Неожиданно один из ботинок бьет Михала по голове. Тьма.
Это последнее, что он помнит. А после только истерический плач Евы.
— Я не могу больше. Это не жизнь. Не могу. Просто не могу, — всхлипывает между рыданиями Ева.
В комнате все вверх дном.
Совсем рядом какое-то незнакомое лицо. Соседка?
— Мы вызвали «скорую». Она вот-вот придет. Лежите спокойно…
Врачи? Будут допытываться, где работаю, понял Михал. Снова-здорово. Тунеядство, предвариловка, суд, тюрьма? Он приподнялся, словно пытаясь сбежать от всего.
Живот пронзила жуткая боль. И растеклась по всему телу. Михал опять грохнулся на пол. Угодил во что-то липкое.
— Вам нельзя, лежите спокойно! — Испуганное лицо снова невероятно близко.
Он пырнул меня, наконец вспоминает Михал. Господи боже мой, он пырнул меня! Словно это доходит до него только сейчас.
А что это такое липкое?
Он поднял ладони к глазам.
Кровь! Конец! Скотская жизнь и совсем уж скотская смерть. Курам на смех. Пырнули походя из-за пары паршивых кубиков.
Он сдержал смех — боялся, что дрожь диафрагмы снова разбудит эту боль в животе. Что-то сморщенное и холодное внутри.
