уши, — наконец решается Михал. — Не отдам — изувечат!
Успею сказать еще пару фраз, пока надзиратель прервет это подозрительное перешептывание?
— Я не могу больше, Ева!
— Ты должен выдержать, — громко говорит Ева, словно ничего не слыша. — Потом мы снова будем вместе. Я… Мне пора идти.
Она неожиданно поднялась.
— Но свидание еще не окончилось! — Михал схватил ее за руку.
— Мне что-то нехорошо, — добавила Ева.
— Тебя ждут на улице. — Молниеносное озарение наркоманской логики. С дозняком в кармане! Он изо всей силы сжал ее ладонь. — Так ты, значит, телегу гнала! Достала, если бы захотела!
Ему почему-то вдруг стало безразлично, поймет их надзиратель или нет. Влепить бы ей хорошенько по роже! Потом пусть хоть год добавят. Я ведь тут за тебя парюсь, не дошло еще, кошелка!
— Свидание окончено, — безучастно произнес надзиратель. — Отпустите ее руку.
Михал безвольно опустился на стул, сил ни на что больше не было. Кретин. Да будь я на воле, а ты тут, я бы вагон кайфа раздобыл. А ты? Кости бы тебе переломать!
— Прости, Михал. У меня, правда, ничего нет. Это у того парня, который меня привез, — донеслось откуда-то издалека.
— Ну все. Я сказал, свидание окончено! — вдруг закричал надзиратель. — Прощайтесь!
Вот почему ты с ним? Он тебе кайф дает? А может, еще что-нибудь? Шлюха! Плюнуть бы вам в рожи. Обоим. Убить тебя, гадюку. Проваливай! Да проваливай ты! Михал сидел на стуле с опущенной головой.
— Ну пойдем.
— Что? — не понимал он.
— Пойдем, — повторил надзиратель.
Ева исчезла неизвестно куда. Надзиратель подхватил Михала под руки и потихоньку вывел из комнаты свиданий.
Самое черное рождество в моей жизни. Позади шестьдесят дней тюрьмы и тридцать лагеря. А впереди? Не сосчитать.
— Через год привыкнешь, — утешал вчера на смене плечистый.
Я уже и так привык. Но к чему-то совсем другому. Долг у барыги как гора. Разве могло прийти в голову, что Ева придет пустая? Теперь даже часть отдать нечем. Шлюха.
Кинуться на нары и спать. Проспать все. Как паханы и их шобла. Все, кто умеет жить. Ставят меня в коридор на стрёме, а потом решают, в карты резаться или дрыхнуть. А стручки пока прибираются и перестилают постели.
Тень в дверях. Проверка! Кто-то в форме знаком показывает, что надо молчать. За ним второй.
— Внимание, всем встать! — истошно заорал Михал.
— Это что такое? — взрывается режимщик. — Вам ведь сделали знак молчать.
— Я не понял, — Михал изо всех сил корчит самую глупую физиономию, на какую способен. — Соблюдаю требования режима!
Вертухаи зеленеют от злобы.
— Молодец! — хлопает Михала по плечу выбитый зуб, когда те уходят.
— Парень, ты, говорят, наркоман, так растолкуй, что вот это такое?
Боже мой!
Полная горсть таблеток. У того белобрысого кретина. Снять бы у него штук восемь!
— Может, поделитесь?
— Ага, и стручок туда же? Ну, наглость! А как это действует?
— А если я научу, как в дело пустить?
— И так скажешь. И быстро, понял?
Столько колес — голова кругом. Рассыпать по полу? Заныкать парочку-другую, пока собираешь? Только ведь эта скотина мне все мозги вышибет!
Ну, ладно, ладно, чтоб тебе уторчаться, фрайер.
— Тут маловато. Ну, самое большее несколько часов в глюках. А если еще добавите, тогда заберет круто.
Прикрыть тылы. Чтоб не трепали, будто я не предупреждал.
— Ну, мужички, наш-то стручок и вправду спец, — шумит на следующий день в столовой белобрысый. — Точно расписал, как все будет. Сразу видать доку.
Дурачье убогое, злился про себя Михал. Я всего-то и сказал: чем больше примешь, тем сильнее заберет.
— Сегодня пусть чистит сортиры другой стручок. Нашего надо поберечь.
Ну и что хорошего? Завтра, как выдадут карманные деньги, барыга пошлет своих шавок вывернуть мне карманы в счет долга. Целый месяц потом даже сигарету в лавке не купишь. А расплатиться все равно не хватит.
Зловещая ухмылка барыги преследует даже во сне: «Не рассчитаешься до конца января, отделают так, что не очухаешься. Где взять — твое дело. Со мной ведь тоже не будут цацкаться».
Только где же мне взять?
Снова все пошло наперекосяк.
— Что же ты с нами сделал, Михал?
Мама сидит на краешке стула, стараясь не глядеть по сторонам. Тоже не хочет замечать решетку и надзирателя? Угодить в тюрьму. Для нашего образцово-показательного семейства — дело неслыханное. Да к тому же из колонии общего режима попасть в строгий.
Сделал с вами? Нет, в основном с собой.
— Я не хотел, мам. Это как-то вдруг… Само собой… Как те американские горки, помнишь, на ярмарке, в Матеев день? Площадка, а под ней дорога почти отвесно вниз. И вдруг нельзя остановиться.
— Ты постарайся, сынок, чтобы такого больше не было, ладно?
— Да я и сам понимаю.
— Теперь-то ты, наверное, выдержишь без наркотиков. Ведь ты же не хочешь опять… — Короткий взгляд вокруг, и снова глаза в пол.
Если б ты только знала, мама…
— Само собой, кто же захочет, — сказал Михал, ощущая себя где-то посредине американской горки. Кажется, что все вокруг смазано скоростью спуска.
— А как отец? — спросил он.
— Уж как-нибудь уговорю его помириться с тобой до твоего возвращения.
Значит, сейчас, похоже, он меня и видеть не хочет. Можно подумать, я сильно соскучился по его вечным придиркам.
— Будешь снова жить у нас. Я за тобой присмотрю.
Каждый шаг под присмотром, как в зоне? Опять ровно к шести дома? Взбучки, приказания, запреты, домашний арест? Ну а если по-другому нельзя? Если это единственный шанс вырваться с этих американских горок? Только мне все равно теперь без кайфа не выдержать.
— Ты ему привет передай, мам.
— Спасибо. Мы тебя из этого выцарапаем, вот увидишь. Вместе мы многое сумеем.
Неужели собирается снова делать все за меня? Как раньше. А мне что прикажете делать тут? Такого долга барыге нет ни у кого во всем лагере.
— Надо только захотеть, — подбадривает мама.
Но ведь я хочу! Господи, если б все было так просто. Не надо усложнять себе жизнь, я знаю. Словно мало того, что случилось.
Он кивнул.
