— Ну вот что, паря, ты молодой — бери с места!
Мужики у задних ручек меняются, отдыхают, шутят. Размолотить бы вам хари за ваши хохмочки! Не будь вас двадцать на одного.
Сколько еще раз до обеда нагрузят эти носилки. 828 раз? Нет. Восемьсот двадцать восемь дней мне осталось. Пятьдесят раз. А сколько я смогу? Пять?
Еще четыре раза, и я ткнусь в глину.
Еще три раза. Два.
Вместо ладоней и пальцев кровавые, давно прорвавшиеся пузыри. Один.
— Ты что это, парень? Думаешь, тут можно запросто сачковать?
— Он позабыл, что в зоне, — ухмыляется выбитый зуб.
Как же такое выдержать? До субботы четыре дня.
А сегодня разве не в счет, ведь работать осталось часа четыре? Сколько же еще за сегодня они нагрузят эти проклятые носилки? 828 раз. Нет, мне осталось восемьсот двадцать восемь дней. Больше ста восьмидесяти недель. Шестьсот пятьдесят два рабочих дня. Двадцать лагерных талонов за пачку колес. Черт бы их подрал!
Он ухватил кровавыми ладонями ручки носилок и снова рванул вверх. Но на этот раз ноги заскользили в вязкой жиже. Упав, Михал остался лежать лицом в грязи, чтобы никто не заметил его слез.
— Обед!
— Ай-я-яй, парень, обедать в таком виде? — Плечистый приподнимает брови.
— Может, пусть лучше погуляет? — подхватывает выбитый зуб.
В котелке непонятная бурда с капустой. Как же удержать ложку? А потом вот этими руками поднимать носилки?
Сжать черенок ложки тыльными сторонами ладоней. Впихнуть в себя это полуостывшее месиво. Нужно все выдержать. Все! Вечером раздобуду дозу. Вечером полегчает. Я это переживу. И однажды вернусь к людям. Вернусь… и начну все сначала. Черта с два!
— Эй, паря, ты мне нитку вдеть не поможешь? — Мерзкая гримаса. — Глаза у меня слабые.
Взрыв хохота! Идиоты! Как же такими распухшими лапами удержать иголку! Чтоб вы все провалились!
Самая чумная неделя в моей жизни. Раньше в глюках хотя бы крысы, змеи, чудовища, пауки, а теперь только носилки. И на них — Ева.
Не ладони — а сплошные кровавые мозоли, день за днем раздираемые снова.
Опять ломки. Хорошо еще, после той дозы немного слабее.
Спасительная суббота, воскресенье. Уборка, линейка — вся та ерунда, которую раньше считал пределом идиотизма.
И снова утро понедельника. Построение рабочих бригад. Я, похоже, дойду, как тот алкоголик, что лечился у доктора Скалы. Стоило ему увидеть любую скалу, как тут же тянуло блевать. У меня такое начнется от носилок.
— Ты куда это, парень? — вдруг спрашивает плечистый.
— За носилками, а что?
— Оставь. Это для новичков. А ты ничего, нормально вкалывал… Вон там возьми лопату.
Снова какие-то идиотские шутки?
— На полном серьезе?
— Зачем нам тут друг другу на голову гадить?
Боже ты мой, до чего же легкая эта лопата!
— Нет, господа, вы только поглядите! Тебе что, малыш, чайку захотелось? — Тот белобрысый, что не понравился Михалу с первого взгляда.
Но кипятильник стоит, как обычно, в конце коридора. Чего это он привязался?
— Поди-ка сюда, отличник!
— Я думал, это можно.
— Ясное дело, можно, да не таким, кто всего месяц в зоне. Дай-ка сюда свою банку…
Толпа любопытных вокруг. Похоже, белобрысому захотелось покуражиться.
— Ну до чего ловкий малый! Ушки из проволочки приделал, чтоб, значит, пальчики не обжечь! Ах-ах- ах…
Руки Михала сами собой вылетели вперед, чтобы подхватить падающую банку.
Поймать банку, которую старичок желает разбить? За такую наглость можно дорого поплатиться, сигнализирует мозг. И в последнюю секунду Михал позволяет банке проскользнуть на пол.
Звяканье разбитого стекла.
— Да-а, тут сноровка нужна. Вот уберешь — и можешь потренировать рефлексы, фрайер, — самодовольно ухмыляется белобрысый.
Поднял свой авторитет в бараке, понимает Михал, провожая взглядом ненавистную спину. Даже не оглянется. И так знает, что я все сделаю. А мой авторитет? Как и был — на нуле. Дать бы ему разок по зубам. Ну, отметелил бы его, так мне накостыляют все остальные. В едином строю. Чтоб неповадно было. Зеленый, а старичка не уважает. Ненавижу вас! Всех! Понимаете?
— Ты чего, издеваешься? Подмести каждый дурак сумеет. Это надо вычистить, натереть, отдраить.
Выбитый зуб. Встретить бы тебя где-нибудь один на один! Сутенеры проклятые. Поглядеть бы на вас в ломках, как вы клянчите одну-единственную кретинскую дозу. Послать вас куда подальше, чтобы совсем с катушек соскочили. Или всучить перебор, чтоб вы до полусмерти уторчались, хотя бы на пару часиков! До удушья, до посинения, до боли в груди.
Я всех вас запомню! Будьте уверены.
— Ну-ка, постой! — Похоже, блондину скучно. — Это твое пятно так и прет в глаза. Придется все выровнять. Пройдись-ка хорошенько от кипятильника вон туда, до решетки. И чтоб ровненько! А потом все заново натрешь. Уловил? И мой тебе совет: пошевеливайся, а то до вечерней поверки не успеть.
Я убью тебя, убью, дай только срок, скотина! Михал застонал от злобы.
Наконец-то снова увидеть ее! Видеть! Не на скамье подсудимых. А на решетки глядеть вовсе не обязательно. И надзиратель не в счет. Глаза не прогляди, дедуля!
— Любовь моя.
Ева улыбнулась.
Сколько раз за всю жизнь я видел ее улыбку? Только разве под кайфом. Он посмотрел ей в глаза.
Зрачки не сужены. Завязала? Он оглянулся на надзирателя.
Ну чего зыркаешь?
— Как дела?
— Все в порядке, — сказала Ева, нервно покосившись в сторону надзирателя. — А ты?
— Я хочу быть с тобой. Давай, когда все закончится, махнем куда-нибудь вместе, а?
— Конечно, махнем… — И снова быстрый взгляд на надзирателя. — Спасибо, Михал.
— Да чего там… — И наконец прошептал то, о чем не переставая думал: — Принесла?
Ева покачала головой.
Что? Да будь я на воле, а тут гнил любимый человек, я бы в лепешку расшибся, но достал, пусть даже аптеку грабануть пришлось. Да еще зная, что тот за меня отдувается.
— В Праге облавы, — смущенно улыбаясь, оправдывается Ева.
Думаешь небось, где ему понять, как хреново сейчас на воле? А сама-то знаешь, каково тут?
Михал старался подавить растущую злобу.
— А мне что прикажешь делать? — Он покосился на надзирателя. Тот насторожился. — Знаешь, лагерь тем и хорош, что здесь начинаешь ценить даже самые пустяки, — громко говорит Михал. — Запах леса, солнечный день, минуту покоя… — Он снова покосился. Может, просто показалось? — Я в долгах по
