исторической теории.
Верный своему неверному взгляду на «основной закон» марксизма, г. Бернштейн начинает с критики материалистического понимания истории и лишь во второй главе своей книги переходит к оценке диалектического метода. Мы, в свою очередь, останемся верны своему взгляду на решающее значение метода в каждой серьезной системе и начнем с диалектики» (2—II, 374–375).
Критически анализируя отступничество Бернштейна от марксизма, от его революционной диалектики, Плеханов не только выясняет теоретическую несостоятельность его выпадов против философии марксизма, но и вскрывает социальные корни ревизионизма в немецкой социал- демократии.
«Если г. Бернштейн отказался от материализма для того, чтобы не «угрожать» одному из «идеологических интересов» буржуазии, который называется религией, то его отказ от диалектики вызван был его нежеланием пугать ту же буржуазию «ужасами насильственной революции»… Надо прибавить, что он (Бернштейн. — Авт.) бессознательно становится на конкретную почву диалектики только в тех случаях и только в такой мере, в какой диалектика представляет собой удобное оружие в борьбе с мнимым радикализмом «революционеров», мыслящих по формуле: «да — да и нет — нет». Это именно те случаи, когда всякий филистер делается диалектиком. Но тот же самый г. Бернштейн, — вместе со всеми филистерами всего земного шара, — готов городить против диалектики всякий вздор и взводить на нее самые нелепые обвинения всякий раз, когда ему кажется, что она может содействовать укреплению и развитию революционных стремлений в социалистической области… Оттого-то немецкие филистеры и приветствовали его «критику» громкими и продолжительными воплями радости, оттого-то они и произвели его в великие люди. Рыбак рыбака видит издалека» (2—II, 392–393). Плеханов настойчиво предупреждал в те годы рабочее движение о том, что оппортунизм приобрел немало сторонников в рядах социал- демократии разных стран, считал распространение оппортунизма главной опасностью, угрожавшей в то время рабочему движению, и призывал социал-демократов оставшихся верными революционному духу своей программы, настоятельно бороться с этой опасностью, ибо «бернштейниада» очень страшна, как признак возможного упадка».
Критически анализируя позиции П. Струве, который ранее заигрывал с марксизмом, его переход на выучку к модной у буржуазии идеалистической философии неокантианства, Плеханов обратил особое внимание на разоблачение тех извращений Марксовой теории общественного развития, которые содержатся в писаниях «легальных марксистов». Плеханов делает следующие выводы из анализа противоречий общественного развития в конце XIX века, доказывая несостоятельность антимарксистских построений Струве: «Если понятие социальная революция не выдерживает критики, то спрашивается, как же быть с теми социальными революциями, которые уже совершились в истории? Считать ли их несовершившимися или признать, что они не были революциями в том смысле, какой придают этому слову правоверные марксисты? Но если мы даже и скажем, что, например, Великая Французская Революция на самом деле вовсе не имела места, то ведь этому вряд ли кто поверит. А если мы вздумаем утверждать, что эта великая революция совсем не похожа на ту, о которой толкуют правоверные марксисты, то эти упрямые люди немедленно прервут нас, заметив, что мы неправильно изображаем дело. По мнению правоверных марксистов, Великая Французская Революция была социальной революцией в полном смысле этого слова. Правда, это была революция буржуазии, между тем как теперь на очереди стоит — как думают правоверные марксисты — революция пролетариата. Но это не изменяет дела. Если понятие — социальная революция — несостоятельно потому, что природа скачков не делает, а интеллект их не терпит, то очевидно, что эти решительные доводы должны в одинаковой мере относиться как к революции буржуазии, так и к революции пролетариата. А если революция буржуазии давно уже совершилась, несмотря на то, что скачки «невозможны», а изменения «непрерывны», то у нас есть все основания думать, что в свое время совершится и революция пролетариата…» (2—II, 604).
В самом начале XX века (в 1902 году) у русских марксистов появился еще один противник — мелкобуржуазная, антимарксистская партия так называемых социалистов-революционеров (эсеров). В последующие годы эсеры развернули среди русских студентов и эмигрантов в Швейцарии, Франции, Германии шумную деятельность, стараясь привлечь в свои ряды как можно больше сторонников. Эсеры, выражавшие интересы мелкой буржуазии города и деревни, пытались объединить на первых порах остатки народнических кружков, неверные теоретические положения которых вместе с некоторыми искаженными марксистскими идеями и легли в основу их взглядов. Они требовали свержения самодержавия и установления «демократической республики на федеративных началах», введения политических свобод, на словах выступали за улучшение положения рабочих и крестьян. Вместе с тем эсеры отрицали руководящую роль рабочего класса в российской революции и не желали замечать классового расслоения среди крестьянства, считая все крестьянство безусловным сторонником социализма; они отвергали борьбу широких народных масс во главе с пролетариатом и делали ставку на индивидуальный террор.
Порой эсеры увлекали за собой часть неопытных молодых людей своими демагогическими призывами, хлесткими псевдореволюционными фразами. К тому же смелые действия некоторых активистов этой партии, совершавших террористические акты против высших чиновников и экспроприации в банках и других царских учреждениях, привлекли в их ряды недостаточно закаленных и идейно не подготовленных молодых людей из мелкобуржуазных слоев населения, студенчество, а также и отдельных рабочих.
Русские марксисты начали идейно-политическую борьбу против эсеров, критикуя их антинаучную идеологию и авантюристическую тактику.
Плеханов, известный своей критикой народничества и анархизма, активно включился в борьбу с их русскими эпигонами. В июне 1902 года он писал Аксельроду, что переговоры лондонской части редакции «Искры» с «экономистами» не огорчают его, ибо «тот, кто действительно примирил бы нас с «Рабочим делом», оказал бы услугу отечеству. Теперь наши враги — «социалисты-революционеры».
В редакции «Искры» возникла мысль о необходимости выпустить специальную брошюру против эсеров. В. И. Ленин в письме к Плеханову просил его взять это на себя и провести историческую параллель с 70-ми годами, то есть с деятельностью землевольцев и народовольцев. «Итак, все и вся за то, чтобы Вам досталась брошюра, — а нужна она против социалистов-революционеров непременно, их обязательно надо обстоятельно и со всех сторон разобрать по косточкам. Вредят они нам и делу отчаянно»[46].
Плеханов ответил, что он уже пишет такую брошюру и предполагает назвать ее «Наши разногласия, часть вторая». Георгий Валентинович снова вернулся к этому излюбленному названию: именно так он хотел назвать книгу против либеральных народников, которая потом превратилась в его знаменитое произведение «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю». Теперь новая работа, направленная против эсеров, должна была получить то же название. Но опять этот план не осуществился.
Плеханов в том же письме к Ленину сообщал, что он пишет первую главу своей работы под названием «Пролетариат и крестьянство», часть которой собирается поместить в «Искре». И действительно, серия статей под этим названием печаталась в нескольких номерах «Искры», но вся брошюра так и не была написана.
Плеханов имел обыкновение перед тем, как напечатать большую статью или книгу, опробовать ее основные идеи на публике, прочитав на эту же тему реферат или несколько рефератов. В то время так называли публичные лекции, после которых обыкновенно возникала дискуссия. Так было и на этот раз. Плеханов в ноябре 1902 года и в январе 1903-го прочитал в Женеве три реферата на тему «Пролетариат и крестьянство», а потом повторил их в других городах Швейцарии.
Первую лекцию эсеры и анархисты чуть не сорвали, и только выдержка и остроумие Плеханова спасли положение. С самого начала его выступления начали шуметь, кто-то пробовал свистеть, топать ногами, разгоралась перебранка между сторонниками и противниками лектора. Плеханов замолчал. Он стоял на трибуне, скрестив на груди руки, глаза его насмешливо сверкали из-под густых бровей. Когда немного стихло, Плеханов громким голосом заявил, обращаясь к эсерам: «Если бы мы захотели бороться с вами тем же оружием, то мы явились бы сюда… — Он сделал паузу, во время которой наступила полная тишина. Все ждали, что Плеханов скажет — с оружием, с бомбами, наконец, просто с палками. Но конец фразы был неожиданным: — То мы явились бы сюда, — повторил он уже тише, — с сире-е-нами». Раздался оглушительный хохот. Смеялись даже эсеры и затем до конца реферата вели себя относительно
