холод и мрак во все мое лицо, до потолка, на весь мир, упали на меня и схватили, как целлофан, которым чемоданы в аэропорту заматывают, слоями, слоями, и ручку не найдешь, и сердце дёрг уже из последних сил, дёрг, задыхаюсь, нос и рот забиты, затянуты целлофаном, да еще сено лезет, нет, бабкины волосы, толстые и пегие какие-то, а один тонкий и золотистый, нёбо щекочут – и не выплюнуть, дышать!

Я не мог вырваться, сбросить бабку, шевельнуться или вдохнуть. И укусить не мог – челюсть вроде двигалась, но чуть-чуть. Я ухватил зубами этот блестящий без света волосок, очень долго – сквозь грохот сердца, гулкий, будто пустую железную бочку пинают, – соображал, что могу сделать, и слабо, томительно, но как уж мог запрокинул голову. Волосок звонко лопнул, бабка подлетела, изо рта и носа дверь убрали, я громко, с всхлипом, вдохнул – и целлофан точно на вспыхнувшую спичку собрался и испарился.

Я резко сел, со стоном хапнул пастью сладкий острый воздух, еще и еще. И чуть не вдохнул зажатую в зубах соломинку, тонкую, но остренькую, в горло влетит – фиг откашляешься. Выдернул ее, машинально сунул в карман и огляделся.

Я пыхтел, конечно, в стогу. Весь в сене, а голова наружу. Дилька с сердитым видом дрыхла рядышком, очки сбились на висок – как бы не поломались. Было невозможно холодно и уже почти светло, серовато так. По сероватой дороге сквозь ленты тумана неторопливо шла бабка, похожая на коричневого индюка. Шла в ту сторону, в которой вчера горели огоньки. Сейчас огоньки уже не горели, но там определенно было что- то, длинной черной головешкой отчеркивающее тускло серебрящееся поле от синего леса.

Я вытащил телефон. Сигнала так и не было, а до электрички оставалось полтора часа. Можно поспать, а можно сбегать в деревню, еды купить или выпросить. И к электричке успеем. Дильку можно здесь оставить, я быстро.

Я выполз из шуршащего сухого сена и по мокрому сену осторожно сполз на мокрую землю. Руки-ноги совсем замерзли и затекли. Я враскорячку отошел за соседний стог по неотложному делу и, пока его делал, сообразил, что чего-то не хватает. Еще раз огляделся – и понял. Вернее, не понял. А где еще стога-то?

Ночью их было три или четыре, совершенно точно, – а теперь осталось всего два. И самое странное, что эти два стога были единственными на всем поле. Ни в пятидесяти, ни в ста метрах, ни дальше в обе стороны не было ни стожка. А ведь мы тащились раз за разом мимо одинаковых фигур из сена. Или я на одном месте с Дилькой на спине топал? Не, бред. Просто увезли стога ночью. Хорошо, нас не забрали, а то фиг знает, чем тут сено теперь грузят – может, вилами, как в Лашманлыке. Или вообще какой-нибудь машиной с валиком из зубьев. Не, нельзя Дильку оставлять.

Зато, если сено увозят, значит, нормальная это деревня, не вымершая. Значит, есть кого о еде попросить. И погреться можно. Хоть у бабки этой. Будем надеяться, это не она во сне меня душила.

Я растолкал Дильку. Она не хотела просыпаться, ныла, что каникулы и вообще она замерзла, болеет, мам, можно, я в школу не пойду. Мне опять стало ее жалко. Я сказал: «Диль, замерзнешь, ну вставай, пожалуйста».

Она рывком проснулась, села, поправила и протерла пальцем очки, осмотрелась, спросила: «А где?..» – но замолчала и мрачно сползла вниз, мимо моих рук. Я объяснил ей про туалет, про то, что попить, поесть и согреться – это вон в той деревне. Дождался – и мы пошли.

Бабка отошла не очень далеко. Минут за десять мы должны ее догнать, это если в хорошем темпе. Темп мы взяли хороший, но через десять минут коричневая фигурка болталась примерно на том же расстоянии. Я перехватил Дилькину руку покрепче, и мы вообще вчесали. Чтобы через десять минут обнаружить, что дистанция не изменилась. Елки, бабка же еле идет, что за фигня вообще?

– Диль, быстрее можешь? – спросил я.

– Могу, – сказала Дилька особенным голосом. Особенным не потому, что задыхалась.

Я посмотрел на нее, послушал себя и сказал:

– Залезай на спину.

Не скажу, что сестра на спине сильно добавила мне прыти, но два шага в секунду я делал. Бабка, видимо, тоже.

Так мы к ней и не приблизились. Наоборот, потеряли из виду. И добежали до деревни – вернее, до забора, за который юркнула дорога и из-за которого торчала пара крыш. Безымянных: перед населенными пунктами полагается столб с названием ставить – а тут его не было. Пофиг. Зато добежали. Зато рассвело. И зато я совсем согрелся – но и выдохся, как в спортлагере на второй день. Интересно, у меня теперь каждый день каникул будет тяжелым напоминанием о том, как я жалел пропускать тренировки?

Я остановился и сказал:

– Все, приехали.

– Н-но! – звонко воскликнула Дилька и поддала мне пятками по бедрам.

Развеселилась она чего-то.

– Блин, убью!.. – начал я, но она уже сползла и безмятежно лучилась рядом.

Дуракам всегда радостно. Дурам тем более.

Я вздохнул и предупредил:

– Будешь орать, никто нам дверь не откроет. Здесь тебе деревня, здесь баловаться не любят, поняла?

Я требовательно посмотрел на Дильку. Она ухмылялась.

Пора припугнуть.

– Останемся вот без жратвы и питья, тогда будешь улыбаться. Или работать заставят. А ты по- деревенски работать не умеешь.

– А ты будто умеешь, – протянула Дилька.

– Я-то, может, и умею, – туманно ответил я.

– А я, между прочим, за лошадками убирала.

– Один раз в жизни.

– Три!

– Да хоть пять. Все равно тут понимать надо, а деревня, поди, татарская. Скажут тебе: корову подои или там стог накидай, не поймешь же, – сказал я, жалея, что вспомнил про стог.

Но Дилька кошмаров не видела, жалеть ей было нечего.

– А ты прям поймешь, – презрительно сказала Дилька.

Беседа уходила в стандартную спираль, по итогам которой я обычно давал Дильке подзатыльник или легонько пинал, а она, в зависимости от наличия или отсутствия родителей, ударялась в демонстративный рев или лезла кусаться. Сейчас сил и времени на это было жалко, поэтому я сказал:

– Ага. Пошли, короче.

И мы пошли по дороге, огибающей забор.

Оказывается, за забором отсиживалась всего одна крыша – старой избы, почти закрытой высокими некрашеными воротами из досок, некрасиво посеревших от сырости и старости. Ворота были на две широкие створки, слева от них сжалась узкая дверь с ржавым кольцом вместо ручки. Остальные крыши принадлежали следующим избам, выстроенным в короткую улицу. Она упиралась в длинный блочный барак за рослой железной зачем-то оградой, сваренной из длинных арматурин. Краска на ограде была серо- голубой и облупленной, так что даже издали просвечивала рыжатина не то ржавчины, не то грунтовки. Слева от дороги стоял такой же барак, совсем облезлый, без ограды и с выбитыми окнами.

Как-то не было похоже, чтобы здесь жили. И в дорожных колеях снег лежал, будто последние неделю- две никто не ездил и даже не ходил.

Блин.

Ладно, не будем до похорон горевать. Тем более что бабка-то точно сюда шла.

– Наиль, а тут лошадки есть? – спросила Дилька, усиленно вертя головой.

– Вряд ли.

– А курочки или кролики?

– Не знаю. Помолчи, а?

Дилька надулась и ушла в сторону. Я шикнул, чтобы не потерялась, вздохнул и решительно стукнул несколько раз холодным кольцом по доске. Получилось громко. Я подождал немного, отряхивая чешуйки мокрой ржавчины с рук, и стукнул еще.

Тишина. Ни людей, ни собак, ни кур с мышками.

Из столба рядом с дверью торчала тонкая железная педалька, похожая на лопасть детского вертолета.