как же ей стало спокойней на сердце! Прежде до того унывала, что жить было невмоготу, а теперь куда как легче. Днем, так вообще и не вспоминала про свои горести, разве что ночью...  Да нет, и ночью тоже исходила от сестрицы чудесная умиротворяющая сила, отгоняющая всякого врага и супостата. Спаси тебя Господи, сестрица, с любовью думала Анна Петровна, спаси Господи...

 Неугомонные мыши запищали сразу в несколько голосов, и Анна Петровна вспомнила, что это к голоду, когда мыши одолевают, так мать еще говорила. А что? Очень даже и возможно, что в зиму голод будет. Слухов много на этот счет... Тут Анна Петровна, наверное, заснула, потому как сразу вдруг наступило утро, раннее, и пора было вставать. Ох, нелегко это, когда тебе восемьдесят пять, когда тело грузное и непослушное, словно чужое, когда ноги чудовищно отекли и еле-еле двигаются, разве что не скрипят как несмазанные ступицы колес.

Анна Петровна, стараясь излишне не шуметь, подошла к сестрицыной кровати. Та лежала пряменько, совсем недвижно, и, казалось, спала. Лишь высохшие, без кровинки, губы двигались и чуть слышно шептали “Господи, помилуй...” Слова эти уплывали вверх сквозь потолок, сквозь все вышележащие этажи, сквозь крышу, прямо в небо, и если бы встала сверху тысяча этажей, если бы самые высокие горы вдруг накрыли бы их своей неописуемой громадой, то и тогда путь их был бы не более затруднителен, чем сейчас, ибо сильнее и нет-то ничего в целом свете — только молитва и вера, хотя бы капля веры...

Антонинушка не спала. Не открывая глаз она вдруг спросила:

— К обедне-то не пойдешь, Аннушка?

— Я? — чуть запнулась от неожиданности Анна Петровна. — Не собиралась сегодня, хотела в воскресенье, а что, надо идти?

— Как пойдешь, за Никиту Иваныча подай сорокоуст. Нонче во сне его видела, плохонько ему.

— Это что же, деверь твой? — с трудом припомнила Анна Петровна. — Сколько уж годков, как помер?

— Молиться надо за него, на нем полвоза камней тепереча, плохонько ему, а он все же брат моему Семену.

— Полвоза, — удивилась Анна Петровна, — почему именно полвоза?

— Лет десять назад его видела, — объяснила Антонинушка, — тогда воз целым был, а он плакал и молча так смотрел с мукой. Теперь вот только полвоза...

— Тебе надо чего, Антонинушка? — спросила Анна Петровна. Но та лишь молча покачала головой  и больше ничего не сказала. Анна Петровна, постояв, побрела в красный угол. Поправив фитилек лампады, она принялась вычитывать обычное молитвенное правило. Начинался новый день жизни...

* * *

После полудня уже, когда Анна Петровна кормила сестрицу обедом, вдруг пришла к ней догадка, и она уверенно сказала:

— А я знаю, почему теперь полвоза. Это ты, Антонинушка, молилась, десять лет, и простил Господь ему половину грехов. Я, сестрица, твою молитву знаю.

— Окститсь! — замахала на нее сухонькой ручкой Антонинушка, и глаза ее стали вдруг строгими, — Окститсь, Анна, какие такие мои молитвы? Нет ничего. Это Господь милосердый. У Него много милости к нам грешным. Все едино Его милостью.

— Ну ладно, ладно, прости уж меня глупую, будь по-твоему, — примирительно попросила Анна Петровна, но по глазам было видно, что неколебимо осталась она при своем мнении.

— А помнишь, Антонинушка, как пели мы на клиросе у батюшки Валентина? — спросила она немного помолчав. — Это в Порхове еще. Матушка его регентовала. Вот ведь хор был! Разве сейчас так поют? Нынче партесное в моде, разве это молитва? Концерт.

Забытая каша остывала в тарелке, а Антонинушка, чуть заметно кивнув, молча смотрела на сестрицу, и на щеку ее вдруг выкатилась нежданная слезинка. Анна Петровна заметила и всплеснула руками:

— Ах, да что это я, ты кушай, сестричка, кушай.

Но та, отказываясь, покачала головой.

— Да что это ты съела! — попыталась настаивать Анна Петровна, продолжая их каждодневное обеденное противостояние (возможно, единственное). — Две ложки всего-то. Еще