императорских указов и, наконец, что он «неправо докладывал великому князю и наследнику и его супруге» и «старался злостнейшими клеветами отвращать их от любви и почтения к ее императорскому величеству». Главных причин, конечно, указать было неудобно.

Для Екатерины создалось положение, при котором, по ее же выражению, «не было никакой возможности остаться незапутанной в это дело». Однако и тут выручил он же, Бестужев.

Даже такая гроза, разразившаяся над ним, не испугала этого ловкого, прожженного царедворца, смелого и выдержанного. Через одного из своих музыкантов и графа Понятовского он передал Фике записку, в которой ей советовал «держаться смело и бодро», потому что «одними подозрениями ничего доказать нельзя», между тем как «доказательства все сожжены». Было даже условлено, что их переписка будет продолжаться, для чего музыкант Бестужева будет прятать записки своего господина в кирпич, сложенный для постройки нового здания рядом с домом Бестужева… Записка, однако, была перехвачена, передана императрице, и та увидела, что Фике в своих письмах писала не имена, а условленные клички, то есть определенно конспирировала.

Картина была ясна — в петербургском правительстве хозяйничали длинные руки Фридриха II, прусского короля. Снятого Бестужева заменил граф Михаил Ларионович Воронцов, вполне находившийся под влиянием наследника, к тому же еще жившего с племянницей Воронцова. Да и главнокомандующий армией, действующей в Пруссии, Фермор уже написал этому же Воронцову письмо, в котором ищет его покровительства:

«Понеже главнокомандующий требует ассистенции[43] милостивых патронов[44], — писал генерал-аншеф Фермор на своем полурусском языке, — того ради беру смелость вашего сиятельства просить — меня и врученную мне армию в милостивой протекции содержать и недостатки мои мудрыми вашими наставлениями награждать…»

Многоголовая гидра измены, предательства, королевского прусского шпионажа и интриг плелась, росла, пухла, окружала Елизавету со всех сторон, и не Елизавете Петровне было совладать с нею, тем более что комедия раскаяния великого князя обезоружила ее совершенно.

Все это время Фике ходит «с кинжалом в сердце». Великий князь, после тринадцатилетнего супружества, не смеет приходить к ней в комнату, если там она одна. Он не смеет говорить с ней без свидетелей. Она появляется иногда при дворе, но опасается говорить с нужными ей людьми, так как может навлечь на них гонения. Она тщательно следит за своими бумагами, и все, что опасно — и письма и счета, — все давно сожжено. Она ждет ареста и следствия.

Однако время идет, острота положения постепенно сглаживается. Только тогда, не раньше, Екатерина Алексеевна начинает предпринимать свои ответные ходы… Она и раньше была умненькой девочкой, а полтора десятка лет при русском дворе научили ее многому. И Фике наконец пишет письмо государыне. Пишет по-русски…

«Я имела несчастье навлечь на себя ненависть великого князя», — пишет она и поэтому просит у императрицы разрешения уехать домой, в Штеттин. К родным.

«Я проведу остаток моих дней у родных, моля бога за ваше величество, за великого князя, за всех, кто желал мне добра или зла — безразлично: Я убита горем… Я только хочу спасти свою жизнь…»

Но даже такое трогательное письмо не произвело нужного действия: ответа не было, и нужно было нажать сильнее. Великий князь удачно нажал на родственные чувства, а Фике затрагивает теперь другую слабую струнку императрице — ее религиозность. Отец Федор, общий духовник и императрицы и Фике, — «силен как лев и мудр аки змий». Этот служитель алтаря после ночи, проведенной в беседе с Фике, на следующее утро явился к императрице. Нет никакого сомнения, что он получил за это значительную мзду. Отец Федор убедил государыню, что она должна принять свою невестку.

На Страстной неделе императрица всегда говела. В Великий понедельник она послала сказать своей невестке, что примет ее вечером.

С вечера Фике оделась в темное платье, долго ждала, прилегла, заснула. Только в половине второго ночи к ней в спальню явился Александр Иванович Шувалов, начальник Тайной канцелярии. От своих сложных дел этот человек страдал тиком — все лицо у него передергивалось, и при малейшем волнении он страшно таращил глаза.

— Ваше высочество! — тронул он Фике за плечо. — Проснитесь! Ее величество императрица желает вас видеть!

С бьющимся сердцем великая княгиня шла за жестоким разведчиком по слабо освещенным галереям дворца, — нигде ни души. Вдруг навстречу загремели ботфорты — к императрице тоже шел великий князь Петр Федорович, супруг Фике.

Императрица ждала Фике в своем кабинете, в длинной комнате в три окна. В двух простенках — золотые туалеты императрицы. На туалетах — свечи. Фикхен сразу же заметила, что на одном из туалетов лежат письма.

Ее письма!

В кабинете, кроме нее, были великий князь-наследник, граф Шувалов. Императрица сидит в обычном своем большом кресле. Перед ней ширмы, за ширмами — кушетка, на кушетке — Петр Шувалов. Еще один свидетель того, что будет говорить Фике.

Великий князь шагает по комнате. Александр Шувалов стоит неподвижно.

Фикхен смотрит на императрицу и видит, что та не гневна. Нет, она только печальна. И Фикхен бросается к ногам государыни, целует ей руки…

— Встань! — приказывает Елизавета Петровна: Фикхен не подымается.

— Ваше величество! Отпустите меня. Уехать… Домой! К родным! — рыдает она.

Императрица достает платочек. Тоже плачет.

— Ну как же я отпущу тебя? — говорит она. — У тебя же дети!

— Мои дети в ваших руках, и никогда ничего лучшего они не смогут иметь…

— А что я скажу обществу о твоем отъезде? — Ваше величество, можете объявить те причины, по которым меня ненавидит мой муж… Если… Если это только будет прилично….

— Но, Фике, чем же ты там будешь жить? — Буду жить, как жила до приезда сюда…

— Твоя мать в бегах. Она в Париже! Она оставила Пруссию.

— Да, я знаю… — всхлипывая, говорила Фике, — Мама! Мама так преданна России… Король Прусский и преследует ее за это.

— Встань же… Приказываю тебе.

Фике поднялась с колен и стояла под тихой речью Елизаветы Петровны, скорбно опустив голову:

— Один бог свидетель, сколько я плакала, когда ты была больна вскоре же после твоего приезда… Помнишь? Я так полюбила тебя. Да разве я бы оставила тебя здесь, если бы не любила!

«О, императрица оправдывается в том, что я не в милости у ней! — отмечает про себя Фике, Значит, смелей…» И говорит:

— Величайшее мое горе — это немилость вашего величества.

— Но послушай, — продолжала государыня. — Ты — гордячка!. Помнишь, я раз даже спросила тебя, не болит ли у тебя шея, — ты не поклонилась мне…

— Боже мой! — всплеснула руками Фике. — Да я никогда до сей поры и не подумала, что в этом была тогда причина вашего вопроса, ваше величество.

— Ты воображаешь, что ты умнее всех!

— Ваше величество! Если бы это было так, я поняла бы еще тогда, столько лет назад, почему вы задали мне такой вопрос. Но я не поняла!. Я так еще тогда мало понимала!

Великий князь прервал свое расхаживание по кабинету, остановился около Шувалова. Донеслись слова: — Она ужасно упряма.

Фике подхватила эту реплику. Как опытный фехтовальщик, она обернулась к мужу, напала на него:

— Ваше высочество, если вы говорите обо мне, то здесь, в присутствии ее величества, я должна сказать, что я лишь зла на тех, кто подбивает вас на несправедливые поступки. Да, я стала упряма, потому что та моя угодливость, которую я соблюдала по отношению к вам все время, вызывала в вас лишь одну неприязнь…