его унять… Бестужев… Это все Бестужев и великая княгиня… Вот бестия! Эта мысль мне нравится.

На следующий день императрица приняла племянника и наследника вечером в своей опочивальне, сидя как всегда в большом кресле у постели. Передний угол сиял весь богатыми окладами икон и лампадами, цветные отсветы переливались на свободном платье императрицы.

Петр Федорович вошел, широко шагая, и с маху опустился на пол, неловко задел скамеечку, на которой стояли ноги императрицы, прильнул к ее коленям. Елизавета Петровна молчала, сидела скорбно. И в эту минуту этот полупьяный молодой человек словно почувствовал в ней свою мать, ласк которой он никогда не знавал, почувствовал, как он извелся от вечного пьянства, от гульбы, от грубого общества своей немецкой дворни. Любящая женская душа окружала, заполняла его своей добротой, и несчастный этот полурусский, полунемецкий парень понял, как по-человечески он несчастен в своих домогательствах, против этой доброй женщины.

— Тетя Эльза, — сказал он по-французски, — простите меня… Я так виноват перед вами… Простите…

Елизавета Петровна гладила его по волосам своей широкой, мягкой рукой.

«Как хорошо! Эдак-то бы всегда!». — думала она, часто и коротко дыша — мучила ее одышка. Разве не об этом она мечтала, когда среди всех интриг создавала вокруг себя свою семью?

— Петенька, мой мальчик! Ну, кайся мне, твоей тетке, сестре твоей матери…

— Тетя Эльза!.. Действительно, правда, я некоторое время уважал короля Прусского… Он казался мне образцом… мужчины. Образцом человека. Я хорошо его помню — я видел его еще там… дома…. В Пруссии. Я хотел бы тоже править страной так, как он правит, иметь у себя такое же хорошее войско.

— Что ж тут плохого, Петенька? Это хорошо. Твой дед, Петр Алексеевич, тоже правил страной хорошо, да и войско у него было получше, чем у Фридриха. Да и до сей поры нигде нет солдат лучше русских!

Петра Федоровича тут передернуло. Да разве может быть войско на свете сильнее, чем померанские гренадеры? Лучше его голштинских молодцов? В его ушах загремел их пьяный хохот в караульне, что он устроил в Ораниенбаумском крепостном городке, Петерштадте, где была специальная зала на манер старых немецких таверн… Чтобы пьянствовать… Однако спорить об этом со старой теткой никак не приходилось, и это он понимал очень хорошо…

— Я знаю это, тетя. Как русские дрались под Гросс-Егерсдорфом! Жаль только, что Апраксин так задержал движение войск… Наша армия разбила бы Фридриха окончательно. И мне теперь очень стыдно, что это мы задерживали движение Апраксина, чтобы он не торопился.

— Кто это мы?

— Мы с женой!

— Зачем же вы делали это?

— Нам советовал так Бестужев… Да, да… Он говорил, что для счастья России нам выгодно быть в дружбе с прусским королем. У короля Прусского крепкое войско, у Англии — сильный флот, и мы трое — Пруссия, Россия и Англия — могли бы распоряжаться Европой. Он говорил, что если русская армия побьет прусского короля, то это будет большой ошибкой — Россия тогда останется в одиночестве. Ведь рано или поздно немцы Австрии и Пруссии объединятся, и тогда они вместе нападут на Россию.

— Петенька, глупый ты мальчик! Да когда же это будет? Но мы загодя должны отсечь руки у прусского короля, а то они у него слишком загрёбисты… «Россия должна рассчитывать только на самое себя да на свою правду!» — говорил твой дед. Ну и что же еще советовал Бестужев?

— Он говорил, что ежели мы задержим армию, то король Прусский тогда побьет Австрию и нам не придется воевать совсем… А с ним, с королем, надо бы было заключить мир!

— И ты писал об этом Апраксину?

— Я? Нет! Жена писала… Фике… Она вообще постоянно советовала мне вмешиваться в государственные дела… Потому что…

— Ну, говори, говори! Почему же? — Она говорила, что вы поступаете неправильно, что воюете… Она говорила, что знает дело лучше вас. И она взяла с Апраксина клятву…

— Клятву?

— Да, клятву, что он не будет идти вперед, пока она ему не разрешит. Простите, простите, тетя!

Елизавета Петровна не сымала руки с головы своего буйного племянника. Петя-то все равно что сынок… Аннушки, родной сестры, сын. Господи! Он не будет же больше делать так.

А Петр Федорович бормотал и бормотал:

— Простите же, тетя… Меня обманули. Я не люблю великой княгини… Я ей не верю. Она — змея, которая только о том и думает, чтобы поссорить меня с вами, чтобы втереться между нами. Так советует ей Бестужев… А вы мне как мать…

Он всхлипнул.

«Господи! Неужели Петя исправится? Вот нечаянная-то радость, царица небесная… — думала государыня. — А как приятно прощать блудных сынов, когда они приходят каяться…»

— Ну, успокойся, успокойся… Так ты говоришь, твоя жена с Бестужевым в мое дело лезут?

Тот затряс утвердительно головой.

— Да! Они в заговоре против вас…

— Встань, великий князь! — сказала Елизавета Петровна и приподняла его голову, поцеловала в заплаканное лицо. — Иди! Спасибо тебе за правду… Если тебе что нужно — приходи теперь прямо ко мне.

«Так вот оно что! — думала императрица, постукивая правым кулачком о левую ладошку. — Ясно! Ин, Алексей Петрович, тебе мало того, что ты вертишь делами всего царства. Так с Фридрихом снюхался, кобель! То-то вас с Вильямсом да с Кейтом водой не разлить… Все шуры-муры…»

Великая княгиня и Бестужев вскоре же почувствовали нависшую над ними грозу: великий князь становился все грубее с женой, императрица перестала замечать ее. Придворные стали отдаляться от великой княгини, от Бестужева, вокруг обоих образовалась пустота… Фике не выходила из своих покоев, усердно читая «Историю путешествий», Бестужев же держался так, словно ничего не произошло. Была тишина, в ней зрела буря.

В конце этого тревожного года король Прусский, у которого были развязаны руки, снова отбил у австрийцев Бреславль. Союзники усилили свои тревожные обращения к Елизавете Петровне, и граф Фермор, по приказу Верховной Военной Конференции в декабре поворотил свою армию в Пруссию, где по просьбе депутации граждан занял сложившую добровольно оружие прусскую крепость Кенигсберг. Это было ловким маневром самого Фридриха: успех русской армии как будто бы обозначился, Фермор был оправдан им в глазах императрицы, но русским все равно приходилось зиму до весны стоять неподвижно на зимних квартирах, не воевать. Фридрих же тем временем в срочном порядке занял ряд крепостей — Пилау, Тильзит, Мариенвердер, Диршау и Торн.

Следствие над Апраксиным продолжалось. В Нарву к нему приехал сам всемогущий начальник Тайной канцелярии Александр Иванович Шувалов. Допрос, очевидно, дал дальнейшие определенные факты, потому что утром 15 февраля Фике получила от своего любовника графа Понятовского записку:

«Вчера арестован Бестужев, с ним ваши друзья — ювелир Бернарди, Елагин — адъютант Разумовского, и ваш учитель — Ададуров», — писал польский посланник.

Великого канцлера Бестужева императрица вызвала на заседание Верховной Военной Конференции, и, когда он приехал и выходил из кареты на подъезд дворца, у него отобрали шпагу, арестовали, отвезли домой, приставили крепкий караул.

Через неделю после ареста вышел громовой указ Елизаветы Петровны сенату по поводу дела Бестужева. Он гласил:

«Извещаем всех и каждого, что наш досюльный канцлер Бестужев-Рюмин лишается всех почестей и званий, по справедливости божией — за свои вины. Что мы многократно питали долготерпение и умеренность к названному Бестужеву, какие только разрешал закон. Что мы во всех потребных случаях простирали на него покровительство и защиту. Но нам не пришлось вкусить от плодов милости нашей к этому человеку. Напротив, преступления его выросли в таких размерах, что нам не остается ничего иного, как действовать так, как мы действуем сейчас…»

В дальнейшем указ в вину Бестужеву ставил его «гордость» и «жадность», неисполнение им