И штосс пошел ходом железной своей судьбы. У банкомета карта легла налево — взяла, карта легла направо — бита, проста наука!.. Карты понта лежали, хмуро ожидая своей участи, пестрые, с подписанной над ними мелком на сукне стола цифирью ставок. Пушкин открыл карту:
— Ваша бита! — ласково сказал он и взял золотой.
Половой в белых рубахе и штанах, в красной опояске принес обед, уставил блюда и судки на бюро и, вытянув шею, туповато заглянул на игру.
Карта шла поэту, удача! Он вовремя будет в Москве — милая Софи! Свобода!
И от всего этого Пушкин играл уверенно, бил противника и на банке и на понте — ветер дул в его паруса! Уже ковер на полу был закидан изодранными картами, от табачного дыма воздух в номере стал сизым, свечи горели тускло, усатое лицо Ивана Ермолаича покраснело, блестело в поту… В дверь постучали.
— Прошу?! — крикнул вопросительно Пушкин.
Портьера колыхнулась, из-за нее неслышной тенью выдвинулся высокий бледный офицер, вытянулся, щелкнул каблуками и стал, картинно сронив голову на грудь.
— Поручик Чиж! — представился он. — Прикажете присоединиться?
— Рекомендую… Из наших! — пробасил Великопольский, поправляя усы.
Поручик Чиж присел осторожно на стул и стал понтировать тоже осторожно.
Пушкин бил наверняка — выиграл всю наличность Ивана Ермолаича. Сыграли даже на Французскую Энциклопедию в тридцати пяти томах, и Пушкин выиграл тридцать пять томов. Иван Ермолаич поставил женины бриллианты — бабушкино колье, Пушкин взял и колье. — Ну, разреши на мелок, Александр Сергеич, — сказал Великопольский. — Идет пятьсот! Может, отыграюсь…
Поэт играл без выдержки, Иван Ермолаич проигрывал бешено, словно валился в пропасть. Чиж все время, не проронил слова, только бледнел, его голова с выцветшими глазами, с белокурыми, наперед зачесанными височками висела в дыму между свеч, словно луна в облаках… Ставил осторожно, по золотому.
Велокопольский проиграл и на мелок… — Встал! — сказал Иван Ермолаич. — С тобой сегодня хоть не садись. Проигрыш за мной, не знаю, как и выберусь, — говорил он неохотно и неясно. — Н-да! Я поехал!
Пушкин вернулся, проводив гостя. От золотой удачи он был весел, пьян, как от вина. Поручик Чиж ожидал его, не садясь, стоя у стола, как часовой.
— Продолжим? — спросил Пушкин, — Ежели вы не устали?
В свете оплывающих калетовых свечей бледнело белое лицо с большими бесцветными глазами.
— Охотно! — глухо ответил Чиж и объявил: — У банка сто…
И расстегнул сюртук…
Это прозвучало как предупреждение. Чиж понтировал осторожно, но банки закладывал все крупнее, захмелевший удачей Пушкин шел охотно ва-банк.
Чиж оставался невозмутимым, только голова клонилась к столу все ниже, и при свете канделябра все светлее становились его глаза и зачесанные наперед височки.
…И когда ноябрьский рассвет пробился меж гардинами, Пушкину ставить было больше нечего.
— Ваша ставка? — спросил Чиж.
— Атанде! — сказал поэт. — На мелок не играю.
И встал с огорченным облегчением, налил стакан вина, выпил.
Чиж методически, медленно и долго собирал со стола выигрыш, рассовывал, изгибаясь и хмурясь, по карманам. Поручик ушел, словно растаяв в утренней мгле. Пушкин отодвинул на окне гардину — шел крупный снег, благовестили колокола к ранней обедне.
— Белокурый человек! — подумал Пушкин. — Но вот главное — как же ехать в Москву? Деньги проиграны! Впрочем, Великопольский же ему должен.
И Пушкин засмеялся — что подумали бы Дидро и Д'Аламбер, если бы узнали, что их Энциклопедия была на удивление ловко срезана в штосе русским поэтом?.. Ну, книги, женины бриллианты — это одно, когда что будет, а вот пятьсот рублей — последняя ставка отчаянья — дело верное… Утром напишу ему письмо, потороплю… А каков Чиж!
Он лег, спал, проснулся перед вечером и написал письмо Ивану Ермолаичу.
Деньги были получены, но три дня с отъездом были потеряны. Пушкин не находил себе места. Надо было быть в Москве первого декабря! И в рассеянности, как-то невзначай, подсел к игре в соседнем номере, где остановился помещик Куприянов, сосед по имению, продавший урожай. Игра шла сутки, и деньги приходили и снова ушли…
Пушкин, проснувшись утром уставшим, несвежим, мрачным, подошел в одной длинной рубашке к окну. Снега не было. Мимо, как видение, тянулся извозчик на белой лошади.
— Тьфу! Тогда — белый Чиж. Тут белая лошадь… Ну, как же теперь уехать?
«Небо покровительствует путнику», — гласит восточная мудрость. Мрачным прошло утро, а после полудня явился все тот же малый в сюртуке и доложил Пушкину: — Александр Сергеич, к вам из деревни… Вас спрашивают!
— Кто еще? — оторвался поэт от окна — созерцание падающего медленно снега успокаивало. — Где он?
— Пустить прикажете?
— Давай сюда!
Из красной портьеры, путаясь в ней, вылезал мужик в дубленом полушубке — Арсений из Тригорского.
— Арсений, ты как здесь?
— Тригорская барыня наша послала закупить по хозяйству к рождеству, к празднику… Да вот почта из Москвы вам пришла и деньги, наказывала, Прасковья Александровна в Москву вам отправить… А я спросил здесь, в трактире, вы еще не уехамши… Вот, пожалуйте, барин.
И Арсений стал разматывать из красного платка пакет.
Первое — деньги. Деньги были от Плетнева, из Петербурга, — за вторую главу «Онегина». Пачка писем, среди них казенный синий пакет… От Третьего отделения собственной его императорского величества канцелярии. «Срочно, в собственные руки», — прочитал Пушкин. С треском порвал плотную бумагу. То было письмо шефа жандармов генерала Бенкендорфа: тот ставил поэту на вид, что Пушкин выступает с публичными чтениями своей трагедии «Борис Годунов», и срочно требовал ее себе для просмотра и для доклада его величеству..
«Одно к одному!» — подумал Пушкин. Очевидно, цензура, хоть и царская, уже действовала…
Сидя по-турецки на диване, Пушкин читал письма. «…Мы некогда жили вместе, — писал ему из Кишинева Николай Степанович Алексеев, этот скромный и благородный человек, — часто одно думали, одно делали и почти— одно любили… часто по осушонным берегам Быка хожу я
Было еще письмо от Веры Федоровны Вяземской с припиской самого князя, было письмо от поэта Языкова…
Но все это были письма приятные, а вот синий пакет тревожил. Приходилось принимать меры — Пушкин роздал несколько своих стихов в журналы: он никак не думал, что все их будет впрямь цензуровать сам царь, а цензура оказалась в руках Бенкендорфа…
И на следующий день, 29 ноября, Пушкин пишет письмо из Пскова Михаилу Петровичу Погодину.
«Милый и почтенный; ради бога, как можно скорее остановите в московской цензуре всё, что носит мое имя, —
Обещанное Погодину свидание не было, однако, «скорым».
Подходит оно, первое декабря, роковой день, а Пушкин все еще в Пскове.
Пушкин приехал в Москву лишь 19 декабря, а Софья Федоровна была после первого декабря помолвлена со скромным чиновником Паниным — смотрителем Московского вдовьего дома, и вскоре вышла
