Дело принимало неожиданный и нежелательный для того оборот. Но молодой человек имел столько драгоценного чувства юмора, сколько даже не положено иметь в его возрасте. И самое главное, находясь вдалеке от начальника, он сам глядел на свои поступки вроде бы глазами подполковника Линева. Он все время контролировал себя вопросом, а как бы поступил в данных обстоятельствах подполковник, что бы посоветовал сделать? Это шло не от неуверенности в собственных силах, а от очень большого уважения к опыту Линева.

Поэтому сейчас Николай Иванович, задав себе мысленно вопрос и ответив на него, почел за лучшее остаться. Он ухмыльнулся по своему адресу: «ну, ну, покоритель сердец», снял пальто и шапку, повесил у двери на чрезвычайно высоко прибитую вешалку и, для укрепления первого знакомства, попросил у хозяйки чаю.

— Приложение к чаю будет мое, — сказал он, доставая из чемоданчика сахар.

— Марья, — опять, как давеча, закричала хозяйка. — И где тебя нечистая носит?

Словно в доказательство того, что ее никто нигде не носит, Марья тут же открыла дверь и вошла, заслонив собою весь дверной проем.

Она была огромна. Несмотря на холод, на ней было надето лишь платье из мешковины, подпоясанное веревкой, да рваный платок. Лицо ее тупое, серое, с неживыми глазами, было под стать телу в мешковине, какое-то каменное.

«Вряд ли подобное существо подписывается «Маша», да и вообще пишет письма», — подумал Николай Иванович.

— Эта у меня так живет, — пояснила хозяйка. — Вы не обращайте внимания. Она сейчас самовар вздует, — и, как глухой, показала вошедшей на самовар, на воду, на угли на загнетке, пыхнула ртом. Та принялась выполнять приказание. Николай Иванович спросил:

— Что она? Не слышит?

— Да нет, слышит. Только она с дурью. Лучше понимает, когда покажешь. Вам на завод надо? Она проведет, когда чаю попьем. Она на заводе работает. В вечерней смене.

— Кем же?

— Кем, как не чернорабочей, оглобля неграмотная.

«Нет, «оглобля» к ней не подходит, — запротестовал в душе Николай Иванович. — Каменный памятник она какой-то. Истукан. Во всяком случае, первая Маша — не наша».

В тот же день он начал разыскивать других Маш.

А чернорабочая термического цеха в вечернюю смену в тот день не вышла. Она сказалась больной, замотала, мыча, голову рваным платком, улеглась на кучу тряпья в сенях, где спала и летом и зимой, словно ее каменные мускулы не чувствовали холода.

На работу она не пошла из-за мучительного беспокойства. Вчера, когда в отделе кадров ей вручили анкету и долго объясняли, как при помощи грамотных родственников эту анкету заполнить, она насторожилась, разволновалась до того, что опрокинула в цеху бак, который и четверым не под силу было сдвинуть.

Она все думала — зачем и почему ее заставляют заполнять анкету. Что о ней узнали и что хотят узнать? Тупая по натуре, она, однако, была далеко не такая дурочка, за какую себя выдавала. Просто эта личина оказалась самой удобной для раскулаченной, высланной, затаившей злобу на всех и вся бабы.

Она помнила, как с малолетства складывала в обитый жестью сундук холсты на приданое. Как, подросши, выходила в поле, что расстилалось перед ней холстом, набирала полную грудь воздуха и выдыхала «это мое».

У нее отобрали и сундук, и поле, потому что, несмотря на свою недюжинную силу, одна ни обработать поля, ни наткать полный сундук полотна она не могла. Это делали за нее другие — полдеревни, ходившие у нее в батраках.

Она отчетливо помнила все факты своей биографии, потому что ничего, кроме собственного убогого существования, ее никогда не интересовало.

Пятнадцать лет назад она приехала в этот городок, к своей дальней родственнице, рассказала выдуманную жалостную историю и получила приют. А, прикинувшись дурочкой и как нельзя лучше сжившись с этой ролью, у сердобольных обывателей получала щедрое пропитание. Война ударила ее по желудку — она вынуждена была пойти работать. Никто не спросил при поступлении документов, а хлебную карточку ей выдали. Работала: все равно, что исхаживать «за кусочками» неблизкие расстояния, что ворочать тяжести. Но хлеба и по рабочей карточке для нее было ничтожно мало. Хлебом купила ее одна эвакуированная — накормила один, другой раз досыта. Она готова была человека убить за неожиданно объявившуюся благодетельницу. Но та потребовала другое. Марья выполняла требуемое, отлично поняв, что расплачивается не только с благодетельницей, но и с обидчиками, с теми, кто когда-то отобрали у нее поля и сундук.

Она, каменная, на долгие годы затаившая злобу, мстила. Теперь же в ужасе тряслась: «а вдруг узнали?» Она не пошла на работу, лежала на куче тряпья, обдумывала — куда податься?

Николай Иванович связался с соответствующими работниками, показал кому нужно обрывок бумаги с подписью «Маша», попросил помощи в розысках и сам повел кропотливую работу.

Найти, во что бы то ни стало найти Машу, которая писала в Москву женщине, проживавшей в городке под фамилией Могилевская.

В военкомате Могилевская действительно получала деньги по аттестату от мужа. Но, оказывается, деньги выдавались ей по паспорту без прописки, прописана Могилевская Софья Семеновна здесь никогда не была.

А Елена Примак была прописана? Такой тоже не значилось в паспортном столе. Работники этого учреждения признались, что многие эвакуированные жили без прописки. Если нужно непременно найти Могилевскую и Примак, то лучше всего — посоветовали ему — расспросить жителей в предполагаемом районе жительства этих гражданок.

«В каком, к черту, предполагаемом? — хотелось крикнуть Николаю Ивановичу. — Знал бы я этот «предполагаемый». Выходит, арестованная ловко заметала следы. Ее корреспондентка Маша, может, не столь продувная бестия», — думал он, и ходил, знакомился, расспрашивал всех, носящих это имя.

На второй день приезда он попал на донорский пункт, которым заведовала, как ему сообщили в райздравотделе, «самая старшая медсестра, почти врач» Мария Соломоновна.

Пункт помещался в домике, похожем на обыкновенный жилой — маленьком, трехоконном, с лавочкой у ворот. Внутри все блистало чистотой, пахло медикаментами, и Николай Иванович — человек от роду здоровый — от подобной обстановки слегка даже оробел.

Мария Соломоновна вселила в него надежду, она могла переписываться с Могилевской.

— Вы из Москвы? — воскликнула она при знакомстве. — Чудесно. Я вас замучаю расспросами. Там у меня полным-полно родственников. И, поверьте, о каждом хочется знать.

Она не имела времени сразу побеседовать с приезжим — на пункте был «час-пик», она принимала новичков. И Николай Иванович сидел, ждал.

Веселой стайкой вошли девочки — ученицы старших классов. Самая крепкая из них, розовощекая толстушка озиралась с опаской. Девочки вызвали из кабинета заведующую.

— Мы нисколько не боимся. Мы готовы и горды отдать свою кровь защитникам Родины, — произнесли они заученные, невидимому, слова с таким искренним чувством, что у Николая Ивановича озноб прошел по телу.

— А вот она, — продолжали девочки, указывая на румяную товарку.

— Если ты боишься — не надо, — сказала Мария Соломоновна. — Ты подумай, как будет недоволен тот раненый, кому пойдет твоя кровь. Кровь трусихи. Он-то ведь пролил в бою, защищая тебя, кровь храбреца.

Старушка не только справляла свои обязанности, она разъясняла каждому приходящему, что на донорском пункте ценится лишь кровь патриотов.

Николаю Ивановичу Мария Соломоновна не оказалась полезной. Нет, у нее в Москве не было ни родных, ни знакомых Могилевских. Она никогда не подписывалась «Маша», всегда «М. Певзнер», и, наконец, у нее был совершенно другой почерк.