— Товарищи офицеры, прекратите скандалить и уходите по добру — по здорову, иначе я вынужден буду доложить начальству о происшедшем. Вы ведь прекрасно знаете, что после 23.00 проход через КПП запрещен! — Пошел он в атаку прямо с порога.

— Ах, запрещён! Смотри сюда, — Сергей показал часы, — 23.15. Мы здесь уже минут двадцать — тридцать стоим, а этого старшего лейтенанта, — он показал на меня, — ваш боец уже не пускал ещё до нашего приезда. Но дело не только в этом. Этот козёл, — Сергей ткнул пальцем в сторону бойца, — даже не посмотрев в мою сторону, сообщил, что после двадцати трех часов проход через проходную стоит десять рублей. Это что, тоже оговорено в приказе начальника пересыльного пункта? И, вообще, почему этот ворюга до сих пор не на «губе» сидит, а стоит дневальным по проходной и, причем, самым наглым образом взимает дань с проходящих военнослужащих? И почему, собственно говоря, вас нет на своём месте целых полчаса в ночное время? Вот это уже я точно доложу, кому следует!

— Ладно, ладно, товарищи офицеры, не шумите! Проходите, завтра разберёмся во всём, — поспешил замять конфликт дежурный.

— Разберёмся…. Мы завтра первым бортом улетаем! — вдруг успокоился Серега.

— Проверка по спискам улетающих первым бортом завтра в 6.30, а вторым бортом в 7.00. Вы в каких комнатах остановились? — Прапорщик что-то отметил в своём журнале. — Подъём в 6.00 вас устроит, или пораньше разбудить?

— В шесть утра подъём нас вполне устраивает. За полчаса соберемся, — ответил за всех Степаныч.

Не успели мы отойти от проходной, как оттуда послышался грохот и отборный мат.

«Понял, понял! Больше не повторится! Но вы же сами говорили…», — обиженным плачущим голосом оправдывался боец.

— Сволочи, на публику играют. Мне мужики говорили, прапор и этот пи…р в доле, — ворчал Серёга. — А представляете, пойдёт этот ворюга на дембель и будет дома втирать, как героически он нас охранял, или того пуще — исполнял интернациональный долг. Расскажет пару историй, подслушанных под дверями наших комнат, вот и получится очередной «герой апрельской революции». А ведь никто и сомневаться не будет: вернулся, отслужив два года в Туркестанском военном округе. Пойди, проверь, где он служил: в Афгане или на пересылке по чужим сумкам шарился!

— Серёнь, не кипятись — проехали! — Степаныч, самый старший из вертолётчиков, оказавшийся командиром их звена, повернулся в мою сторону. — А ты где поселился?

Оказалось, меня случайно определили на одну из двух пустовавших коек в комнате, где уже жили Степаныч и Серёга.

Единогласно было решено «чисто символически» отметить нашу встречу и знакомство всем коллективом.

Когда собирали на стол нехитрую закуску, я почему-то вспомнил Серёгины слова об интернациональном долге. В его интонации слышалась какая-то непонятная ирония и ещё что-то неуловимое. Для меня, прошедшего Суворовскую школу, слова «патриот», «интернационалист» ассоциировались с героями художественных фильмов «Офицеры», «Добровольцы», подвигами участников интернациональных бригад в Испании и подобных им. Хотя уже прошло уже семь лет, как сменил алые погоны и лампасы на голубые погоны, но до сих пор от этих слов веяло какой-то героической романтикой. А тут от настоящих, живых воинов-интернационалистов я услыхал их с пока непонятными для меня интонациями.

Хотелось спросить, уточнить, но благоразумно решил разобраться сам, уже на месте.

Первых два тоста выпили почти сразу, один за другим. Я даже закусить, как следует, не успел, как кто-то из вертолетчиков снова наполнил стаканы.

— Между первой и второй перерывчик небольшой — чтобы и пуля пролететь не успела! — пояснил кто-то у меня над ухом и от этого стало немного неуютно: если пить с такими темпами, то меня на долго не хватит…

Но после второго тоста все принялись закусывать уже обстоятельно, неспеша. Почему-то никто не закуривал. Постепенно завязалась беседа. Как-то незаметно стаканы снова оказались наполненными.

Среди шуток и смеха Сергей взял со стола свой стакан с водкой и молча встал. Ему последовали остальные. Я тоже. Молча, не чокаясь, выпили. Постояли. Снова сели за стол. Закурили.

Меня удивила внезапная перемена в выражении лиц моих новых знакомых. Они стали какими-то отрешенными, неподвижными, как у памятников. Их глаза смотрели, ничего не видя вокруг, как у человека, что, задумавшись, ушел в мыслях глубоко в себя.

— Третий тост — это за тех, кого с нами нет. В общем, надеюсь, ты понял, — шепнул мне на ухо Степаныч.

В тот вечер я впервые познакомился с этой традицией, родившейся когда-то давным-давно и свято соблюдаемая всеми «афганцами». Первый, второй и четвёртый тосты иногда посвящались в разных компаниях различным событиям или людям. У нас, в Баграме, было принято: первый тост пили по поводу, по которому собрались, второй — за тех, кто любит и ждёт, четвёртый — за то, чтобы за нас третий тост не пили.

Третий тост, как и по всему Афгану, пили молча, стоя, даже выключали музыку, если она играла. Третий тост — это тост за тех, кто уже никогда не вернётся с боевых. Короче, за тех, кто погиб….

Слушая различные байки и поучительны наставления, ненавязчиво даваемые моими новыми друзьями, я узнал для себя столько нового, что только диву давался. А сколько ещё предстояло узнать!

…Через пару часов мы сблизились до того, что я уже записывал их позывные и подробные инструкции, где и как нужно их искать в Джелалабаде. Степаныч с серьёзным выражением лица пообещал мне, что если он узнает, что я был в их краях и не зашел в гости, то они найдут меня, куда бы я ни попал, и придут в гости всей компанией. Тогда уже мне придется показывать, насколько я искусен в добыче закуски, так как спирт у них всегда свой.

Наша встреча состоялась через три месяца, в конце июля. У них, в Джелалабаде. Но уже не со всеми. Война внесла коррективы своей костлявой рукой….