нерастаявший снег и понял, что его занесло далеко на север. Он осмотрелся кругом, но не увидел никакого жилья, только на горизонте — черную полосу леса. И вот тогда, когда надежда снова исчезла, удача прогнала отчаяние. У своих ног Учи увидел на снегу слаборазличимый след от лыж.

'Вот, — в очередной раз обратился он к себе, — это след человека'. И пошел по этим следам. Он шел, шел и шел без конца и, наконец, набрел на женщину, сидящую на прогалине в лесу и кипятящую на костре горшок. Это зрелище наполнило сердце Учи радостью, он почувствовал, что ему хочется есть еще больше, чем отыскать родительский дом.

После того, как Учи насытился, женщина объяснила ему, что он попал далеко на северо-запад Сибири. Она пообещала показать ему дорогу домой, если он даст ей пятьдесят оленей, но только все равно придется ждать зимы, когда море снова замерзнет, потому что надо будет пересечь море. 'Я дам тебе не пять десятков, а пять сотен оленей, — воскликнул Учи, — для моего отца я дороже и пяти тысяч'.

Так все и случилось. В начале зимы женщина повезла его домой на санях, запряженных двенадцатью оленями, а сама она сидела впереди и правила. Учи лежал, завернувшись в меха, позади и в мечтах видел свое возвращение домой, падал в отцовские объятия.

Его мечты осуществились, Учи снова обрел свой дом и своего отца. Отец искал его, сотни самоедов искали его, а потом все сказали, что Учи утонул. Отец и сын омочили друг друга слезами и Учи понял смысл слов: 'Слушайся родителей, не то придет беда'. Старые люди умнее молодых, и пока они живы, надо их слушаться. А когда они умрут, мы сами станем старыми'.

~

Глава 26

ПИНЕЖСКИЕ СЫЛЬНЫЕ

В Пинеге тоже живут сосланные революционеры. У меня было к ним рекомендательное письмо от Алексея Сергеевича, я отослал им это письмо и получил приглашение на чай. Алексей Сергеевич просил своих знакомых показать мне самое интересное, что есть в Пинеге, но, разумеется, они не располагали и десятой долей тех знаний, какими обладал Зыков, а самоеды и мужики интересовали их весьма мало. Эти люди целиком принадлежали городу и жизнь вне его стен была для них несказанно скучна.

Они произвели на меня большое впечатление. Эти ссыльные были сильнее, интеллигентнее, закаленнее, чем их собратья в Лявле. Все они сильно пострадали за дело либерализма, все представляли опасность для властей. Малоприятно оказаться отрезанным от всего мира в дальнем городе Пинега на пять лет. За исключением Мезени, здесь самая суровая на Севере зима, холодная, недружелюбная, ветреная. В Пинегу ссылают наиболее опасных и выносливых. Мне показалось, что эти люди — самые ожесточенные во всей России. Их лица несут печать скрытности, неосуществленности, ненависти и несказанной тоски. Сидя с ними за одним столом, я не мог отделаться от мысли, что в будущем их удел — убийства, насилие. Их грызло желание выразить свою ненависть, освободиться от нее, в глазах горела неосуществленная месть, извращенное, ужасное порождение жалости к человеку. Подобная ненависть не может быть результатом одной лишь политики, как это происходит в Англии, она произрастает из напряженного сострадания страждущим, запоротым, замученным. Жестокость полиции сеет семена анархии.

Ссыльные, тем не менее, исполнены доброты к мужикам, занимаются благотворительностью, и местное население считает их хорошими, несправедливо пострадавшими людьми. Особенно доброй славой пользуется один доктор, проведший восемнадцать лет в Шлиссельбургской крепости. Как врач он пользуется такой известностью, что заболевший архангельский губернатор предпочел послать за узником, чем лечиться у собственного доктора. Доктор этот сейчас уже старый человек, вероятно, громадного ума, хотя молодому человеку, конечно, трудно оценивать пожилого. Его лицо напомнило мне карлейлевское описание Данте: 'Нежная чувствительность ребенка, отвердевшая в свою противоположность... чувствительность, перешедшая в возмущение; непримиримое возмущение'.

Когда я вошел, на меня посмотрели враждебно, даже подозрительно, без малейшего расположения к Англии. 'Вероломный Альбион'. Меня, как всегда, призвали объяснить либеральную политику сэра Эдварда Грея, и я нашел задачу затруднительной. Все, что мне удалось — это объяснить, что английские либералы ни за что на свете не допустят войны и что мы смертельно боимся даже нынешней российской, находящейся в жалком состоянии, армии. Присутствовавшие женщины так же, как и в Лявле, говорили об английских либералах с необыкновенным презрением.

Неизбежно заговорили о захвате траулера 'Онвард Хоу' в Белом море, и один из ссыльных объяснил позицию властей следующим образом:

'Вы полагаете, что они вступились за свои права рыболовства, так оно и есть, но прежде всего и больше всего это политический акт. Власти оттого не желают, чтобы английские и шведские суда подходили близко к берегу, чтобы у нас не было возможности незаметно скрыться. Частенько шведы высаживаются на пустынных берегах, никто им там не мешает, а группы ссыльных подкупают капитана и уплывают прочь. Морская полиция арестовала 'Онвард Хоу' для острастки. Власти хотят ввести двенадцатимильную прибрежную зону вместо трехмильной, и они это сделают, потому что им принадлежит все северное побережье Азии, а остальным нечего там делать'.

После этого другой ссыльный озабоченно спросил моего мнения, будет ли война. Революционеры сильно надеются на общеевропейскую войну, они тогда получат возможность напасть на власти, измотанные международными распрями. Тщетные надежды, сказал бы я, если только Россия сама не начнет войны.

Я заявил им, что, по моему мнению, времена революций прошли, и один из них со мной согласился, заявив:

'Вот поэтому многие из нас и кончают жизнь самоубийством. Если только мы не победим, так зачем жить на этом свете? В последнее время были случаи, когда революционеры убивали и тут же сдавались властям. Раз дело проиграно, убей какого-нибудь правительственного черносотенца и пусть тебя повесят. Я так считаю'.

'Но ведь смертная казнь теперь отменена, — заметил старый доктор. — Вы слышали об убийстве в Кеми, это на Белом море? Очень интересная история'.