модницы. В Риме guardinfante, то есть кринолины, не носят, вместо этого бедрам придают пышность с помощью нижних юбок. Талия поразительно тонкая. Прочь тюрбан, и Леонора встряхивает освободившимися кудрями, тронутыми бронзой. Браслеты с янтарем, браслеты с позолотой, драгоценных камней я не вижу. Я думаю о том, что маркиз говорил о теле Леоноры; мне еще никогда не приходилось быть свидетелем того, чтобы женщине говорили такое, если только она не шлюха, а Леонора не шлюха. Эти римляне слепы к понятию чести. В этом городе я слышал, как мужчины говорили слова и делали жесты, за которые в Севилье их бы ждал поединок, а то и гроб.

Леонора подходит к своей картине и говорит:

— Увы, вы совершенно правы насчет моей работы, дон Диего. Я неплохо рисую, умею смешивать краски, и у меня правильная перспектива, но я не могу находить баланс форм — по крайней мере, у меня это плохо получается. Наверное, этому нужно учиться, а меня никто не учил.

— Меня этому тоже никто не учил, — отвечаю я. — Когда я был молод, как вы, я тоже ничего не знал. Дон Педро Рубенс посоветовал мне отправиться в Италию и смотреть на картины, что я и сделал, вот так я научился искусству композиции, научился, как делать так, чтобы на плоском фоне появлялись объемные формы.

— Да, — со смехом произносит Леонора, — но, к несчастью, я и так уже в Италии и я не Веласкес. Но скажите, лично вы не находите скандальным то, что женщина пишет картины?

— Скандального в этом ничего нет, — говорю я. — Наверное, это бесполезно, как если бы вы учились фехтовать на шпагах. Я удивлен, что ваш супруг позволяет вам этим заниматься.

Печальное лицо, и она говорит:

— Мой супруг — римский граф, у которого много денег и нет ничего мужского. Он коллекционирует финифть и молоденьких мальчиков, и если он не возражает против того, что я ложусь в постель с маркизом де Эличе, неужели вы полагаете, что ему есть хоть какое-то дело до моего увлечения живописью, до тех пор пока я не выставляю публично свои жалкие работы, навлекая тем самым позор на его древнее имя? Или не мочусь на алтарь собора Святого Петра во время мессы, которую служит сам Папа, — пожалуй, в этом случае скандал был бы не таким грандиозным. Прошу прощения, сударь, я вас шокировала, вы благородный испанский дворянин, но мы, римские куртизанки, привыкли говорить, что думаем. Так или иначе, никому в голову не приходит помешать мне заниматься живописью. Эличе находит это забавным, все равно что ученая обезьянка, танцующая за гроздь винограда.

Я спрашиваю:

— В таком случае почему вы этим занимаетесь?

— Потому что я люблю писать картины. Мне доставляет удовольствие изображать окружающий мир на белом холсте, такой, каким я его вижу. Вам должно быть знакомо это чувство.

— Да?

— Разумеется. Раз вы пишете картины, вы должны любить живопись.

— Я люблю свою честь, свой род, короля и церковь, что же касается живописи, я пишу картины так же, как дышу и ем. Я так живу, это мое место в мире. Если бы я родился маркизом, возможно, я бы ни за что на свете не взял в руки кисть.

Леонора уставилась на меня так, словно я сказал какую-то грубость.

— Поразительно. Я знаю многих живописцев и скульпторов. Бернини, Пуссен, Джентилески…

— Я знаю работы Джентилески, — прервал ее я. — На мой взгляд, лучший последователь Караваджо.

— Это отец. А я имела в виду дочь, также художницу, ей сейчас уже много лет, но я познакомилась с ней, когда еще была маленькой. Это она меня совратила, как не перестает повторять мой супруг. Так или иначе, живописцам свойственно стремление превзойти друг друга. Они привносят страсть в свое желание достичь в искусстве непокоренных высот, обойти соперников. А у вас, дон Диего, неужели нет ни крупицы этой страсти?

— У меня нет соперников, — говорю я.

Леонора смеется и говорит:

— Простите меня, сударь, я на мгновение забыла, что вы испанец. Разве мы в Италии не посылаем наших парфюмеров в Испанию, чтобы они там собирали нечистоты? Даже ваши нечистоты не смеют пахнуть чем-то иным, кроме как фиалками.

— Сеньора изволит шутить, — говорю я, — но у меня нет желания быть объектом насмешек. Желаю вам всего хорошего, сеньора.

Я кланяюсь и поворачиваюсь к двери, но Леонора вскрикивает, бросается вперед и кладет руку мне на рукав. Даже сквозь ткань я ощущаю тепло ее тела.

— Пожалуйста, пожалуйста! — восклицает она. — Нам нельзя расставаться вот так. Из всех тех, кто сейчас находится в Риме, мне больше всего хотелось познакомиться именно с вами, и вот я сейчас все испортила. О мадонна! Вы даже не представляете себе, сударь. Когда ваш портрет черного человечка[89] выставлялся в Пантеоне, я ходила туда каждый день. Мне хотелось упасть на колени и молиться ему, как это было в древности, когда Пантеон был языческим храмом. Это лучший портрет из всех, какие только есть на свете, сударь, каждый художник, увидев его, сразу же захочет перерезать вам горло, и вы создали его, наполнив… чем? Божественным духом? Любой римский кардинал насыпал бы ваш вес золотом ради такой надежды на бессмертную славу, а вы сделали это ради… раба? В нашу эпоху это просто неслыханная дерзость.

Ее ладонь по-прежнему лежит на моей руке, и я хочу уйти, но также хочу, чтобы ладонь и дальше оставалась лежать вот так. И теперь я вспоминаю требование маркиза, и меня охватывает дрожь.

Я говорю:

— Вы очень добры, сеньора, но, насколько я понимаю, нам нужно кое о чем договориться.

— Ах да, — говорит Леонора. — Мой портрет. Естественно, мое лицо не должно быть видно или оно должно быть изменено. Венера когда-нибудь надевала маску?

— Мне никогда не приходилось видеть ее в таком виде, но мы что-нибудь придумаем, не сомневаюсь.

— Разумеется. Вы ведь живете на вилле Медичи? Вероятно, второй час пополудни будет самым безопасным. Весь Рим в это время спит. Давайте начнем завтра.

Я думаю про записную книжку и все дела и встречи. Невозможно!

— Только не завтра, сеньора, и, боюсь, не послезавтра. Может быть, через неделю?

— Нет, вы должны приступить к работе немедленно, — решительно говорит Леонора. — Эличе подобен большому ребенку, и сейчас он настроен на то, чтобы получить меня в образе Венеры. Со мной он решил порвать, это произойдет в ближайшие несколько недель; как вы сейчас убедитесь сами, когда мы спустимся в салон, ему вскружила голову графиня Эмилия Одескальчи, она красивее и глупее меня, и оба эти качества желательны для любовницы. Эличе отдаст меня кому-нибудь из своего окружения, чтобы успокоить свою совесть, однако перед этим он хочет получить что-нибудь в память о нашей связи, и это будет ваша картина. И не тешьте себя мыслью, что картина будет всего одна. Так что вы должны приступить к работе прямо сейчас; не думайте, что Эличе будет слушать ваши оправдания. Он человек злобный, но не дурак, и вам вряд ли захочется вызвать его недовольство, ибо вы тоже не дурак. Вам не нужен такой враг при королевском дворе в Мадриде.