раз, когда я их вижу. Спал я плохо. Мне снилось, что я в аду: огромные скалы с глазами, железные улицы, населенные химерами-горгульями, полуодетые гарпии и колесницы катятся сами по себе, испуская зловоние дегтя и серы.

Слуги помогают мне умыться и одеться. Пареха, как всегда, угрюм, хотя я и позволил ему писать красками — вопреки правилам, но почему бы и нет? Это же Рим, где дозволено все, особенно то, что запрещено.

Я ем — что именно, я забыл — в большом зале, выходящем окнами на знаменитые сады. Это вилла Медичи. Герцог позволил мне остановиться здесь, как и во время моего первого приезда в Италию, хотя в качестве почетного посла при Святом престоле мне следовало бы поселиться в Ватикане. Однако я не могу там жить; меня не устраивает еда — слишком обильная; кроме того, все трапезы очень торжественные и проходят в строго расписанное время. Здесь же я ем, что хочу и когда хочу, и здесь я могу работать.

После трапезы я отправляюсь в церковь Троицы на мессу, затем возвращаюсь в студию и работаю над пейзажем, центральное место в котором занимает калитка в сад. Это небольшая вещица, но она доставляет мне особое наслаждение, поскольку работа никак не связана с моим покровителем; я пишу исключительно для себя, пейзаж во французском или в голландском духе. Я еще никогда прежде не писал ничего подобного, и после портрета Папы это является своеобразным очищением.

В полдень я снова ем, на этот раз за столом с другими гостями, все они люди благородные, и никто не считает для себя зазорным есть за одним столом с живописцем.

Сейчас я приказываю Хуану Парехе вызвать экипаж, и мы покидаем виллу, чтобы отправиться к господину дону Гаспару де Аро, маркизу де Эличе, самому великому человеку среди всех испанцев, находящихся в Риме, который выделяет меня из прочих представителей моего ремесла. По дороге я листаю записную книжку, где фиксирую все свои хлопоты, связанные с выполнением заказа его величества: получить разрешение сделать слепки со знаменитых скульптур, проследить за тем, как мастера изготовят формы, убедиться в том, что формы будут надлежащим образом уложены в ящики, заплатить за перевозку морем, удостовериться, что извозчики ничего не украли, просмотреть картины, выставленные на продажу, договориться о портретах вельмож, благосклонных ко мне, дружбы с которыми желает его величество, — времени никогда не хватает, а денег нет совсем, совсем, совсем, одни работы Тициана стоили мне свыше тысячи дукатов, а мажордом посольства говорит, что денег нет. Судя по всему, денег нет во всей Испании, по крайней мере мне так говорят. Хотя король желает приобрести эти сокровища, каждый мелкий чиновник ставит мне палки в колеса. Как говорится, мяса на вертеле слишком много и что-нибудь обязательно подгорит.

Во дворце докладывают о моем приезде, меня проводят в зал, увешанный картинами. Картины замечательные, но у меня нет возможности их осмотреть, поскольку появляется господин Эличе со свитой. Все в хорошем настроении, вокруг витает аромат вина и благовоний. В основном это римляне, из тех, кого отец маркиза, а уж тем более его дядя герцог не пустили бы даже на порог своего дома. Меня представляют, я кланяюсь, гости кланяются, маркиз берет меня под руку и мы вдвоем уходим осматривать его галерею. Мы говорим о живописи; для человека столь молодого у маркиза сносные познания в искусстве; он осуждает меня за то, что я своим приездом и привезенным из Мадрида золотом поднял цены, хотя на самом деле никакого золота у меня нет. Мы останавливаемся перед «Венерой с зеркалом», копией картины Тициана, висящей во дворце Алькасар. Маркиз говорит: «Я тоже хочу такую картину». «Копию, мой господин?» «Нет, картину, новую картину. Но об этом мы поговорим позже. Сначала я хочу показать вам одно чудо. Вы не поверите своим глазам, дон Диего, ничего подобного в Испании нет».

Мы поднимаемся по лестнице и идем по коридору. В глубине его комната, откуда исходит знакомый запах скипидара. Маркиз подает знак лакею, тот беззвучно отворяет дверь, и мы останавливаемся на пороге. В комнате мольберт, перед ним человек в длинном рабочем халате и тюрбане, и натурщица, женщина, которая сидит и держит на руках запеленатую куклу. Человек пишет быстро, накладывает голубую глазурь. Венецианец, думаю я, или последователь венецианской школы.

Маркиз тихим голосом спрашивает:

— Ну, что вы думаете, дон Диего?

Я отвечаю:

— Неплохая работа. В формах есть определенная сила, краски сочные и гармоничные. Наверное, это еще юноша и у него мало опыта. Композиция слаба.

Тем же самым тихим голосом маркиз продолжает, хитро усмехаясь:

— Боюсь, вы ошибаетесь.

— В таком случае я почтительно склоняю голову перед вашими выдающимися познаниями в живописи, мой господин.

— Нет, я имел в виду совсем другое, — говорит маркиз. — Я хотел сказать, что это не юноша. Это вообще не мужчина.

И он окликает:

— Леонора!

Художник оборачивается, и я вижу молодую женщину. Какое-то мгновение она стоит, застыв от неожиданности, сжимая в руке кисть. Маркиз проходит в комнату и похотливо обнимает женщину, хотя он женат, и совсем недавно, на девушке, которую превозносят как первую красавицу Италии, и очень богатой. Продолжая обнимать художницу, маркиз обращается ко мне:

— Ну разве это не чудо, дон Диего? Женщина, которая пишет картины! Можете себе представить, что по этому поводу сказали бы в Испании? Золотце мое, это дон Диего де Веласкес, живописец короля, приехал в Рим, чтобы купить все картины, которые продаются, и разорить всех нас, бедных собирателей. Дон Диего, говорят, что вы позволяете писать своему рабу, но, пожалуй, здесь я вас превзошел: я имею честь представить вам Леонору ди Кортона ди Фортунати!

Женщина снисходительно улыбается. Маркиз наклоняется, чтобы поцеловать ее в шею, и его рука проскальзывает за застежки корсета. Натурщица вспыхивает и отводит взгляд. Я стою как громом пораженный.

Женщина отстраняет маркиза, тот со смехом упирается, она тычет ему в нос кончиком кисточки, и на носу остается пятно яркой ляпис-лазури. Маркиз трогает себя за нос, выпучив глаза смотрит на свою руку. У него на лице начинает возникать выражение гнева, но он превращает его в ухмылку извозчика и разражается громовым хохотом.

— Вытри! — приказывает он, и женщина вытирает ему нос тряпкой, смоченной в скипидаре.

— Фу! — продолжает маркиз. — Теперь от меня весь день будет вонять, как от художника, черт побери. Посмотрите сюда, дон Диего, вот какую картину я хочу от вас. — Он указывает на женщину.

— Мадонна с Младенцем, мой господин?

— Да нет же, черт побери, конечно же нет! Ну что я буду делать еще с одной Мадонной с Младенцем? Нет, я хочу ее, Леонору, хочу, чтобы вы написали ее как Венеру с зеркалом.

Я смотрю на эту женщину, у которой в руке по-прежнему зажата тряпка, перепачканная краской, а она смотрит на меня. Глаза у нее серые, как штормовое море, из-под тюрбана выбилась прядь золотисто- каштановых волос. У нее открытое овальное лицо с высоким лбом, вздернутым носом и волевым подбородком, лицо торговки с рынка, а не красавицы; однако есть что-то волнующее в том, как она смотрит мне в глаза, с легкой издевкой, но в то же время с потаенным соучастием, как будто в этой комнате только нам двоим известна какая-то важная тайна. Так на меня еще никогда не смотрела ни одна женщина, ни моя жена, ни придворные дамы. Почему-то это выводит меня из себя, и когда я отвечаю маркизу, мой голос слегка дрожит:

— Как Венеру, мой господин? Вы хотите сказать, обнаженной?

— Ну разумеется, обнаженной! Голой. Раздетой. Как вам больше нравится. Под этим халатом скрывается женщина, сами увидите. И, дорогой дон Диего, вам придется поторопиться, хорошо? Мне от вас будет нужно еще кое-что.

С этими словами маркиз хлопает меня по плечу и выходит.

Как только за ним закрывается дверь, Леонора отпускает натурщицу, та хватает куклу и выбегает, после чего Леонора снимает халат прямо передо мной. Под ним платье из тончайшего красновато- коричневого шелка с ниспадающим воротником и золотым шитьем; корсет затянут золотым шнуром; кружева на рукавах, но немного, и вырез не такой глубокий, какой предпочитают некоторые римские