ублажал одного-единственного ценителя, которому нравится моя работа. В прошлом все европейские художники были связаны подобными соглашениями. Лотта, я искал этого всю свою жизнь. Ты много лет кричала на меня, чтобы я занимался тем, что у меня получается лучше всего, это не шутка, Лотта, тут никаких шуток. А что касается денег… деньги фантастические. Для нас это будет означать совершенно новую жизнь.
— Можно чуть поконкретнее…
— За ту картину, над которой я работаю сейчас, мне заплатят миллион.
Более длинная пауза, затем долгий, печальный вздох.
— О, Чаз, — сказала Лотта, — ну зачем я вообще разговариваю с тобой? Даже не знаю, что делать.
— Что?
— Ты опять сошел с ума, по-прежнему находишься в каком-то вымышленном мире. Извини, я не могу…
— Послушай, это не вымысел, Креббс существует. Спроси у Марка.
— Марку я не верю. Он запросто будет поддерживать тебя в твоем безумии из своих корыстных побуждений, кроме того, ты говоришь о чем-то невозможном! Никто не сможет выручить такую сумму от продажи твоей картины на рынке…
— Лотта, никакого рынка не будет. Вот в чем все дело. Креббс эксцентричный миллиардер. У него личные самолеты, личные яхты, он может позволить себе иметь личного художника, как это делали Лоренцо Великолепный, Лодовико Сфорца и все остальные.
Долгое молчание, наконец Лотта сказала:
— Что ж, в таком случае я тебя поздравляю. От всей души… Извини, что не сразу поверила, но все это кажется таким… Не знаю, это какая-то невероятная и грандиозная фантазия. Если помнишь, такие фантазии постоянно приходили тебе в голову, когда ты принимал наркотики, так что, наверное, ты простишь меня за то, что я не бегу прямо сейчас откупоривать шампанское. Кстати, звонил мой отец, он сказал, что видел тебя и ты выглядел хорошо.
— Так что тебе известно, что я не ширяюсь, — сказал я.
Должно быть, мой голос прозвучал язвительно, потому что Лотта сказала:
— Я ни на что такое не намекала. Но, видишь ли, это моя работа — все вызывает подозрение, художники полагают, что их обманывают, клиенты думают то же самое, и вечные склоки, придирки. Никто не приходит и не говорит: «Мне нравится эта работа, и вот чек на ту сумму, которая указана на карточке». Всегда: «Можно рассчитывать на двадцатипроцентную скидку при покупке двух картин?» А если я продаю какую-то картину, а затем автор видит ее на аукционе, где она уходит за вдвое большую сумму, он на меня кричит, что я недооценила его работу.
— Так сворачивайся. Деньги от твоей галереи нам больше не нужны.
— Ах да, твое недавно обретенное богатство. Знаешь, Чаз, мне бы очень хотелось встретиться с твоим Креббсом и своими собственными глазами увидеть, во что ты ввязался. И только тогда, может быть, я поверю.
— Блаженны невидевшие и уверовавшие.[82]
В трубке раздался смех.
— Ну, раз ты цитируешь Библию, наверное, мне следует обрадоваться. — Лотта вздохнула. — Ах, если бы только это было правдой! В Швейцарии есть клиники, где добиваются чудесных успехов с такими детьми, как Мило, но месяц лечения в них стоит столько, сколько я зарабатываю за целый год, без вычета налогов.
— Решено. Говорю тебе, Лотта, это совершенно новый мир. Послушай, есть еще одна причина, по которой я тебе звоню: я хочу, чтобы ты приехала сюда.
— Что, в Венецию?
— Нет, в Рим. Студия находится здесь. Я вышлю тебе билеты первого класса, ты прилетишь, и мы поселимся в какой-нибудь роскошной гостинице. Когда мы позволяли себе такое в последний раз? Да никогда, вот когда.
— Но как же галерея? И ребята…
— На несколько дней можно будет оставить галерею на помощницу, а ребята побудут с Евой. Ну же, Лотта, решайся, ты сможешь выкроить четыре-пять дней.
И она тут же согласилась, что показалось мне несколько странным. Лотта реагирует на нищету в классическом французском стиле: горечью, самоотречением, а также возмущением тем, какое наслаждение получают другие, тратя деньги. В свое время мы много ругались из-за этого: мы даже не могли сходить в приличный ресторан, а когда я все же куда-нибудь ее вытаскивал, она неизменно заказывала самое дешевое блюдо, выпивала один-единственный бокал вина и сидела как на похоронах. Когда я с ней познакомился, Лотта была совсем другой; нет, она умела повеселиться. Все изменилось после того, как заболел Мило. А может быть, все дело было во мне. Может быть, у меня есть особый дар делать женщин желчными.
Два дня спустя мы с Франко встретили Лотту в аэропорту и отвезли в гостиницу «Сан-Франческо», не такую роскошную, как «Даниэли» в Венеции, но лучшую в Трастевере. Лотта была молчалива, замкнута, чего, наверное, и следовало ожидать, и, когда мы вышли из «мерса» перед гостиницей, пристально посмотрела на меня. Лотта, дочь профессионального дипломата, привыкла получать все самое лучшее, — точнее, так было до того, как она вышла за меня замуж, и ее взгляд красноречиво вопрошал: «Ты действительно можешь себе это позволить?» А я молча достал волшебную черную карточку и протянул ее дежурному администратору.
Тот взял ее двумя руками, почтительно поклонился и расплылся в улыбке. Администратор уже собирался поселить нас в забронированный номер, но тут Лотта взяла меня за руку и отвела в сторону.
— Я хочу отдельный номер, — сказала она.
— Ты что, боишься, как бы я не напал на тебя в приступе безумной похоти?
— Нет, но я приехала сюда не на прогулку. Всего несколько месяцев назад ты был обезумевшим маньяком и угрожал ножом владельцу художественной галереи, и мне бы хотелось, чтобы между нами была хотя бы одна дверь, на тот случай если этот маньяк вдруг вернется.
— Замечательно. Значит, это такой инспекционный тур, вроде санитарной комиссии?
Лотта застыла в боевой позе, скрестив руки на груди и выставив подбородок вперед, и какое-то мгновение мне больше всего на свете хотелось рассказать ей всю правду. Но я этого не сделал. Я с ужасом представил себе, как у нее на лице появится выражение, с которым я успел слишком хорошо познакомиться на заключительной стадии нашего брака: шок, боль и бесконечное разочарование. Я понимал, что хитрое и подозрительное лицо, которое Лотта демонстрировала мне сейчас, не входило в ее репертуар. Это лицо создал я, словно написав его маслом. Кстати, такое лицо часто носила моя мать, и вот теперь я подарил его навсегда своей любимой. Жизнь просто прекрасна.
— Если тебе так нравится, — сказала Лотта. — Ты говоришь, что денег у тебя полно, и кое-что из них я видела, но я хочу убедиться в том, что ты не пребываешь в некоем безумном заблуждении относительно остального. Речь идет о нашем ребенке, Чаз, о его здоровье, о будущем. Ты должен понять, почему мне так трудно тебе поверить…
— Ну конечно. Все в порядке, никаких проблем. Два номера. Они могут быть смежными или ты хочешь отгородиться от маньяка капитальной стеной?
— Смежные подойдут, — холодно ответила Лотта, и я снова повернулся к администратору.
Пожилой портье с манерами посла проводил нас в наши номера и получил чаевые, соответствующие его импозантности. Когда он ушел, мы договорились встретиться через час и отправиться ужинать. Я бросил сумку на кровать, которой предстояло стать моим холостяцким ложем, и пошел в бар на крыше гостиницы, где выпил пару бокалов белого вина, глядя на то, как темнеет небо и тени наползают на светло-коричневые стены маленького монастыря на противоположной стороне улицы, поглощая их в бездонный мрак.
Когда я вернулся и постучал в дверь номера Лотты, она уже собралась и была готова идти. На ней
