и страну, у вас на лице было написано желание меня убить, а дипломат не имеет права показывать свои чувства. Но вы добьетесь успеха в жизни; король вас любит, он сам мне это говорил. И я скажу даже больше, ибо я в отличие от вас, сударь, знаком со многими королями. Они нас любят, да, но любят так, как любят своих карликов и шутов, как того несчастного коротышку, который только что был здесь, минуту он забавляет, а затем его прогоняют пинком и бранным словом. Никогда не забывайте об этом, сударь, как бы горячо ни хвалил вас его величество, королям нельзя верить.
И вот я в комнате, ярко освещенной свечами, говорю со своим господином герцогом Оливаресом, первым министром короля, об Италии, и он отвечает, что мы направляем туда генерал-капитана Спинолу и я могу поехать вместе с ним. Его величество одобрит это путешествие и попросит купить для него картины, но, ради бога, я не должен тратить слишком много!
Затем я уже в другом месте, иду по узкой улице, и повсюду вокруг мрамор, старый мрамор. С фасадов домов на меня смотрят каменные лица, изъеденные временем; в воздухе другой запах, другое ощущение, и у женщин другой взгляд, как мне кажется, более смелый и дерзкий. Я в Италии, иду по многолюдной улице, в окружении сопровождающих, и еще здесь какие-то художники и представители городских властей, но только я не могу вспомнить, что это за город. Модена, Неаполь?..
Я прохожу мимо каких-то людей. Впереди мост, который кажется мне знакомым, и кто-то говорит:
— Мистер, вы нас не щелкнете?
И мне протягивают цифровой фотоаппарат.
Я тупо посмотрел на женщину и ее спутника.
Он сказал:
— Дорогая, это иностранец, он не понимает по-английски.
Но женщина стояла на своем:
— Нет, понимает. Вы ведь американец, правда?
Женщина средних лет с акцентом Среднего Запада, миниатюрная, загорелая, муж рядом с ней кажется огромным, на нем желтая куртка, этот цвет режет глаза. Передо мной мост Риальто, и мне потребовалось полминуты, чтобы сообразить, что это за серебристая штучка у меня в руках. Ах да, фотоаппарат; я сделал снимок и вернул фотоаппарат женщине. Ее улыбка увяла; она решила, что перед ней какой-то помешанный.
Я стоял, словно столб, к которому привязывают гондолы, вокруг меня сновали толпы туристов, а я думал: «Черт побери, как мне удалось вслепую пересечь пол-Венеции, от церкви Сан-Себастьяно в Дорсодуро до Сан-Паоло и моста Риальто, и при этом не свалиться в воду?»
Затем я нырнул в бар и выпил залпом стаканчик граппы, потом еще один, а потом пива. Какое-то время разглядывал туристов, а когда показалась группа людей в нарядах семнадцатого столетия, я заморгал и пропустил еще один стаканчик граппы, и они исчезли.
Потом я зашел в интернет-кафе и проверил во Всемирной паутине. Все сошлось: Веласкес и Рубенс действительно встречались, когда Рубенс приехал в Мадрид с дипломатической миссией, а также чтобы написать портрет короля. Он написал конный портрет Филиппа, и этот портрет повесили на место того, который написал Веласкес, быть может, из обычной вежливости, но в любом случае два живописца поладили друг с другом. Рубенс дал тридцатилетнему в то время Веласкесу несколько дельных советов, и тот на следующий год отправился в Италию. Не далее как вчера я пережил его прибытие в Венецию.
Самое странное во всем этом было то, что я вроде бы даже радовался этому продолжающемуся безумию, потому что, несмотря на фантазии о Веласкесе, я по-прежнему оставался самим собой, если ты понимаешь, о чем я. Собой, Чазом Уилмотом. Стилизатором, собирающимся подделать картину. А не тем типом в Нью-Йорке, о котором мне не хотелось даже думать. Маленькая дощечка, за которую я держался в стремительном водовороте, но ничего другого у меня не было. Выйдя из кафе, я вернулся в гостиницу, собрал вещи и пил в местном баре до тех пор, пока не дошел до нужной кондиции, чтобы лечь спать. Я спал, затем проснулся.
Пробуждение принесло волну ужаса. Я поспешил проверить. Уф, по-прежнему это был я.
Мы вылетели на частном самолете из маленького аэропорта Ничелли, расположенного к востоку от города. Это был крошечный «Гольфстрим-2», и я пытался изображать спокойствие, как будто мне было не привыкать к подобным средствам передвижения, к тому же отныне я должен был даже научиться их любить, но единственным, кого я мог поразить своей игрой, был Франко, не обращавший на меня внимания. В салоне нас было двое, если не считать очаровательной молодой женщины, которая всячески пыталась нам угодить. Я выпил бутылку шампанского, охлажденного как раз до нужной температуры, в память об отце, меня немного развезло, и я стал думать, что произойдет, если я превращусь в Веласкеса на борту самолета. Сойду ли я с ума? Я хочу сказать, еще больше.
Франко пил только кофе, вероятно, потому что он был на службе, и читал итальянский журнал о спорте. Молчаливый парень этот Франко. Я спросил у него, на кого он работает, и он ответил, что на синьора Креббса, хотя мы оба знали, что это неправда. Впрочем, подумал я, быть может, Креббс лгал. Быть может, никакой Большой шишки за всем этим нет, и Креббс сказал об этом, чтобы меня напугать. Но мне не было страшно, по крайней мере я не боялся предстоящей работы. Что уж тут кривить душой, за миллион долларов Креббс купил меня с потрохами.
Помню, я изучал голову Франко, похожую на одного из римлян Мазаччо,[79] — жестокая красота без намека на садизм. Боевик, как таких называют, профессионал. Убьет ли он меня, если ему прикажут? Вне всякого сомнения. И тут я с удивлением обнаружил, что ничего не имею против своего нынешнего положения, особенно по сравнению с тем, как я мог бы к этому относиться, если бы в свое время у меня был выбор. До девятнадцатого столетия большинству великих художников приходилось всю свою жизнь быть в окружении тех, кто за горсть монет, не задумываясь, перерезал бы глотку. В этом было что-то причудливое, что-то бесконечно далекое от так называемых «ценителей искусства» из Манхэттена, пьянящее и дающее силы, словно чистый кислород.
Мы приземлились в Риме и приехали на «мерседесе» в дом на виа Л. Сантини, одной из тех маленьких улочек, которые отходят от площади Козимато в Трастевере. Весь дом был в нашем распоряжении. На первом этаже находился мебельный салон, торгующий поддельным антиквариатом, который мастерили во внутреннем дворе. Мне отвели уютную трехкомнатную квартиру на втором этаже, а еще выше располагалась студия. Когда мы приехали, Франко передал меня пожилому типу по имени Бальдассаре Тассо, который должен был помогать мне в работе. Судя по всему, это был главный специалист по подделкам. Синьор Тассо показал мне студию, где мне предстояло работать, и объяснил, что все поверхности помещения, пол, потолок и стены, были очищены до слоя семнадцатого века или более ранних, весь мусор собрали пылесосом, затем все тщательно вымыли и напоследок снова прошлись пылесосом. Окна были наглухо заделаны, а весь воздух поступал из вентиляционной трубы, подсоединенной к насосу и фильтру, который был предназначен улавливать и задерживать все относящееся к двадцать первому веку. Я должен был входить в студию через прихожую, где мне нужно было снимать с себя всю одежду, кроме той, что сделана из кожи, хлопка, льна и шерсти. Мне предстояло работать в зоне естественных волокон, ибо какая жалость, если после стольких трудов в краске будут обнаружены частицы нейлона или полиэтилена! Обстановка состояла из старинного деревянного мольберта, старых столов, стульев и дивана, принадлежащих той эпохе. На последнем этаже жили синьора Даниэлло, кухарка, и ее дочь с малышом. Я, Франко и Тассо поселились в квартире. Все были радостные как умалишенные, кругом одни улыбки.
Когда мы устроились на новом месте, Франко вручил мне конверт с кредитной карточкой «Мастеркард», выданной «Дойче-банком», — я не помнил, чтобы подавал заявление на ее выдачу, но, по- видимому, именно так делались дела в моей новой жизни. Мы пообедали — рис с помидорами, сыром и курицей оказался превосходным; дочь синьоры Даниэлло, чье имя я не расслышал, выполняла обязанности горничной и прислуживала за столом, и, по-моему, у Франко были кое-какие виды на нее. После обеда и короткого отдыха я прошелся по виале ди Трастевере, нашел банкомат, сунул карточку в щель и снял пятьсот евро на карманные расходы, попутно выяснив, что располагаю доступным балансом в сто тысяч
