который разгуливал бы по ее дому и гонялся за юбками. Он вампир: безукоризненные манеры, обаяние, прекрасная одежда — «подойди ближжжже, я только хочу высосать твою кро-о-о-овь». Я вижу, дорогая, что отец уже и в тебя вонзил свои клыки. Он наплел тебе про то, что ему нужна женщина, способная понять гения, про то, что правила, которым подчиняются обычные люди, в данном случае неприменимы, что он обессмертит тебя своей кистью…
И так далее, и так далее. Пока я разглагольствовал, Мелани смотрела на меня как на автокатастрофу, понимаешь, когда машина сплющена, словно банка из-под пива, на стекле кровь и можно догадаться, что произошло с теми, кто находился внутри, но все равно невозможно оторвать взгляд. Внезапно она вскочила и, не сказав ни слова, выбежала из комнаты.
Самое странное в этом разговоре было то, что, изливая душу, я вдруг понял, почему мне так не хочется покидать Ойстер-Бей. Зрелище этих рисунков было словно концентрированный эликсир моего детства: берег, море, лодки, мать, укутывающая меня в свитер прохладным вечером, и рука Шарли на моей руке, сжимающей теплый румпель ее маленькой яхты в то лето, когда она учила меня управлять парусами. И запах отлива, и неизменная искрящаяся игра света на поверхности воды; я лежал лицом вниз на причале и смотрел на воду, как буддист смотрит на священную мандалу, олицетворяющую для него дверь в высшую форму бытия. Я здесь родился, я никогда по-настоящему не жил нигде, кроме как здесь и в городе, когда учился в школе, но даже тогда я приезжал домой каждое лето.
Когда Мелани ушла, я поднялся по черной лестнице на верхнюю террасу. Дул свежий бриз. Я стоял там и смотрел на огни мыса Ллойд-Пойнт и Центрального острова, на бакены, обозначающие фарватер, красные и зеленые, на зарево над Стамфордом за черной пропастью пролива, на коннектикутском берегу. Мы с Шарли в детстве тайком убегали сюда ночью, стояли у парапета, укутанные в одеяла, и считали себя пиратами и исследователями, а потом приходила мать и кричала, чтобы мы шли спать, но только крик ее получался совсем не сердитым, потому что она сама маленькой девочкой делала то же самое. А теперь Шарли в могиле, и мать в могиле, погребенные заживо, а отец по-прежнему разгуливает по дому со своей новой пассией, как будто ничего не случилось, хотя, если хорошенько подумать, он, наверное, находится в самой глубокой могиле. «Но только не я, — сказал я самому себе, — я не собираюсь быть погребенным заживо, ни здесь, ни где бы то ни было». У меня едва не разорвалось сердце, но в тот день я осуществил у самого себя ампутацию родного дома, прямо по живому, без наркоза, а потом уехал и больше туда не возвращался.
Помню, у тебя была машина и ты помогал мне перебраться на другое место, или это был кто-то другой? Одним словом, я начал жить в разрушенном здании заброшенной фабрики на Уокер-стрит. На протяжении пяти недель я работал как проклятый, выбрасывая кучи грязи, мотки проволоки, ржавое оборудование, затем я вымостил растрескавшиеся полы новой плиткой, провел электричество, затащил на пятый этаж ящики, плиту, мойку и водонагреватель. Если бы я заранее знал, во что это выльется, то ни за что не взялся бы. Водонагреватель по лестнице на пятый этаж, в одиночку!
Мне помогли только с гипсокартонными перегородками. Надо мной сжалился парень со второго этажа, Денни Боско, тоже художник; он увидел сложенные на тротуаре листы гипсокартона и сказал, что я должен нанять людей на бирже труда на Боури, чтобы они затащили все наверх. Я так и поступил; кто же знал? И еще Боско помог мне ставить перегородки; в одиночку это делать очень трудно, нужно иметь три руки, для того чтобы держать лист и прибивать его. Боско был старейшим обитателем этого здания, он жил в нем с тех пор, когда Сохо еще был загнивающим промышленным районом; тогда надо было вешать на входную дверь табличку «ЗЖХ», «здесь живет художник», чтобы в случае возникновения пожара пожарные знали, что на пепелище нужно искать обугленный труп. Боско рассказал, что он ночами сидел на крыше — это было еще в конце шестидесятых — и смотрел на канал, и за исключением неонового сияния Китайского квартала, который в то время был лишь с четверть нынешнего, вокруг не было ничего, кроме кромешной тьмы, лишь кое-где прорезанной огоньками в окнах пионеров, начинавших обживать пустующие промышленные здания. Он сказал, что дальше будет хуже, что сюда стекаются паразиты, как это происходит всегда, когда художники вдохнут жизнь в район, — придут богатые, присосутся, и все снова станет мертвым. Как выяснилось, этот Денни был настоящим провидцем.
Через неделю я взял напрокат краскопульт, заклеил окна, закрыл лицо и покрасил все внутри в белый цвет. Едва краска подсохла, Сюзанна, как было условлено, пригнала грузовик с мебелью. Я был рад видеть ее и таскал все наверх в хорошем настроении, хотя в основном это были очень тяжелые предметы из дома ее родителей, и я думал, что это отличный день, что мы наконец переезжаем туда, где будем жить вместе, но затем я заметил, что у Сюзанны черная фаза. Она сидела в кресле, курила и ничего не ответила, когда я начал шутить насчет того, где мы расставим разные кресла и шкафы, как заправский декоратор. Несмотря на все мои старания, наша обитель получилась довольно мрачной, и я решил, что Сюзанна расстроилась именно из-за этого.
Но нет. Она сказала:
— Я беременна.
— Ты уверена?
— Да. Задержка почти на два месяца, потом я сделала тесты и все такое.
— Как же это произошло? Я думал, ты принимаешь таблетки!
Тут Сюзанна сломалась:
— О, я знала, ты скажешь, что это я во всем виновата. Моя жизнь кончена, а ведь моя карьера только начинается!
На самом деле она просто пару раз пела в клубах в Ист-Виллидже, и какой-то тип сказал, что он из фирмы грамзаписи, и оставил свою визитную карточку, но я не стал напоминать об этом, только спросил:
— Что ты собираешься делать?
Сюзанна расплакалась, я обнял ее и сказал, что люблю и что все будет, как она скажет, аборт или ребенок, в любом случае мы справимся.
Девушка забеременела, и тут либо избавляешься, либо принимаешь, и тогда жизнь течет совсем не по тому руслу, по какому ты думал. Мы несколько раз обсуждали это; сначала Сюзанна хотела сделать аборт, а я был против, затем она стала против, а я начал настаивать на аборте. Наверное, сказывалось католическое воспитание, но не только; дело было в течении жизни, я сходил с ума при мысли о том, в какой дыре мне придется жить до конца дней своих, а для взаимоотношений в этом ничего хорошего. Но что я тогда знал? Шарли всегда говорила, что надо следовать за жизнью и любить свою судьбу. Amor fati.[33] Я бы отдал все на свете, чтобы обсудить это с ней, но, когда я позвонил в ее орден, мне ответили, что она отправилась в Уганду.
Вот так и получилось, что моя жизнь легла на ложный курс, и это еще одна причина, почему я рассказываю тебе обо всех этих старых делах. Ибо похоть будет чахнуть, а ее пыл ослабевать, говорит Петроний Арбитр, — ты должен помнить это из курса латинских мастеров в переводах поэтов эпохи Возрождения, кажется, одного из немногих курсов, по которому я получил «удовлетворительно». И это действительно так. К тому времени как я вместе с Сюзанной пошел к алтарю, моя привязанность к ней уже больше чем на половину была обусловлена чувством вины, но я надеялся, что мне удастся каким-то образом это исправить — верностью, признательностью — и тем самым снять с себя проклятие, доставшееся от отца. К несчастью, по-видимому, склонность к самопредательству заразна. Она отравляет другие стороны жизни, в моем случае живопись, и выступает в качестве клейма для окружающих, как в том жестоком эксперименте, когда одну обезьяну выкрасили в зеленый цвет, после чего сородичи разорвали ее на куски. Наверное, если человек лжет самому себе, окружающим тоже становится проще ему лгать. В смысле, если кому-то можно, то чем я хуже?
В каком-то отношении жаль, что я не задокументировал свою жизнь, как старина Крапп. Данную попытку нельзя считать адекватной заменой, потому что — как бы это сказать — я больше не знаю наверняка, кто я такой. Быть может, именно это и хотел сказать своей пьесой Беккет: что никто из нас больше не является самим собой, что все мы пустые, что наши головы набиты соломой,
