И надо было врать ей об этом ее давно мертвом Андрее, потому что иначе было нельзя. Надо было молчать о том, о чем, может быть, уже завтра – упаси бог – будет кричать весь мир…

Он дотянулся до бара, плеснул, выпил. Один.

– Ты хочешь?

– Хочу.

Он наполнил второй бокал. За дверью неистово орали коты – исполняли ритуал перед схваткой.

– Поют…

– Что? – не понял он.

– Звери поют боевую песнь. А мы так петь разучились. Мы врагам улыбаемся. Отводим душу на близких, спиваемся, нюхаем дурь, из окон прыгаем…

Она отстранила бокал, когда он попытался чокнуться.

– Давай так.

– Ты сердишься? – спросил Малахов.

– Нет. На тебя нельзя сердиться. Тебя надо или очень сильно любить, или очень сильно ненавидеть. И по-другому не выходит, и тебе вредно.

– А ты?

На этот раз она не ответила в раздражении: «А я – насадка для…», как он боялся и чего он не хотел; она просто промолчала. И это было славно.

Коньяк, вкуса которого он с первого захода не почувствовал, плеснулся в жилах теплой волной. Сейчас все будет хорошо, подумал он. Все у нас будет хорошо. Потому что я на самом деле по ней соскучился. Может быть, если «демоний» не возразит, удастся оставить Ольгу на всю ночь…

«Демоний» возразил, и одновременно дзинькнул дверной звонок. Проклиная все на свете, Малахов поплелся к двери. Хорошо, если всего лишь охрана. Хотя нет, эти, усомнись они в чем-либо, сперва воспользовались бы телефоном… Он успел еще подумать, что надо бы на ближайшие час-два отключить всю связь, кроме «шухерной» линии, – если сейчас обойдется, конечно. Неожиданные звонки в дверь редко не чреваты каким-нибудь ЧП.

На пороге, переминаясь с ноги на ногу, стоял Виталька.

Нашел время, подумал Малахов кисло.

– Ну проходи, не стой столбом. Дует.

– Пустишь, пап?

Странный вопрос Малахов пропустил мимо ушей занятый скачущими мыслями совсем иного свойства. Во-первых, ни с того ни с сего появилось и не от' пускало ощущение пустоты, будто чего-то не хватало и что-то вдруг пошло не так, как следует, – нет, не то, что явился Виталька, а что-то с этим связанное но другое. Во-вторых, предчувствие испорченного вечера вырастало в уверенность: все-таки взрослый сын и любовница в одной кубатуре – это лишнее. Не дурак же Талька, разберется. Вот зараза, наверное, придется их как-то знакомить: «Это Виталий, мой сын. А это Ольга… м-м… простите великодушно, как ваше отчество?»

Поз-зорище!..

К его огромному облегчению, ничего этого не произошло. Виталька просто кивнул Ольге – на удивление пугливо и неуклюже, так что едва ли приходилось опасаться как открытого агрессивного хамства с его стороны, так и сальных улыбочек и подмигиваний исподтишка. Осталась лишь натянутость, ну да странно было бы, не будь ее вовсе. И бог с ней. Прорвемся.

– Случилось что-нибудь? – спросил Малахов.

– Пап, ты извини. Можно тебя на минутку?

– А что, здесь нельзя? Сын замотал головой.

– Вы нас тоже извините, пожалуйста, – произнес он, обращаясь к леди Белсом.

Вежливый… Поднимаясь с сыном наверх, Малахов улыбнулся так, чтобы Виталька не заметил. Молодец парень, а для своего возраста просто умница. С женой не повезло – так хоть с сыном…

А не собрался ли он заночевать тут? Оч-чень, надо сказать, вовремя… Мысль была черная, и Малахов прогнал ее.

– Ну? В чем дело?

– Пап, ты лучше не подходи. – Виталька говорил быстрым шепотом, закрывая рот ладонью.

– А что? – спросил Малахов и попятился. Ужас и тоска сочились из глаз сына. Случилось что-то ужасное, теперь он ясно это видел. И сын пришел с этим. К отцу.

– В молчанку играть будем?

– У меня… пап… в общем…

Слова не шли, застревали комками в гортани.

– Ну?

– Сифилис у меня, пап! – шепотом вытолкнул сын.

Он был бледен, как трепонема.

Коты на улице все тянули свой дуэт, и где-то поодаль остервенело подлаивали собаки. Так и не выкинутые Виталькины игрушки сочувственно смотрели с полки – игрушки тех времен, когда отец еще занимался с сыном и объяснял ему, что Коккинаки – это фамилия летчика, а не еще что-нибудь. Не кондитерское изделие и не вредоносный штамм. Механический дракон, глядя сверху вниз, как бы говорил: не надо вам, люди, становиться взрослыми, вредное это занятие.

– Ты не ошибся? – осторожно спросил Малахов. Витальку трясло. Слезы копились в уголках глаз.

– Шанкр…

– А ну покажи!

– Пап!..

– Снимай портки, говорю! – рявкнул Малахов. – Стеснительный какой. Раньше надо было стесняться! Быть кретином надо стесняться! Резинками надо пользоваться! Девок себе выбирать не подряд, а через одну хотя бы!..

Его несло, и он не мог остановиться. Пороть! Как поп Сильвестр учил. По заду. Вот вам, болтуны, теоретики, гугнивые разработчики педагогических методов, вся насущная педагогика, взамен тонн вашего дерьма: воспитывать можно только собой, а если собой не выходит – по заду!

Сын трясущимися руками расстегивал брюки…

– Так. Одевайся. Давно вылезло?

– Позавчера. Что же мне теперь делать, пап?..

– Что делать, что делать… Хорошо, хоть вовремя пришел. Кто она?

– Так… Одна девчонка.

– Одна блядь, ты хотел сказать? Что головой мотаешь, придурок? Называй вещи своими именами Мама знает?

– Нет. – Сын всхлипнул.

– И не надо ей знать. Дыши на нее пореже, целовать себя не позволяй. Понял? Хоть хами ей, только чтоб она к тебе не притрагивалась. О том, чтобы она не узнала, – моя забота, не твоя. Не ради тебя, дурака, – ради нее! Обратишься в диспансер завтра же. Адрес дать?

– А нельзя как-нибудь…

– Что «как-нибудь»? – передразнил Малахов. – Ну? Ты говори, говори, я послушаю.

При виде трясущегося сына его мутило.

– Как-нибудь… негласно… Ты же можешь попросить, пап, тебе не откажут!..

– Вон чего ты хочешь, – сказал Малахов со злобой. – Сыночку начальника, значит, особые условия? Обойдешься. Хорошего врача тебе порекомендую, будь уверен, о деньгах тоже не беспокойся, а больше ни о чем не проси. И изволь сотрудничать! Источник назовешь как миленький, и не вздумай там врать, будто по пьяни дело было и не помнишь, кто она. Ясно? Да, вот еще что… Не вздумай учудить что-нибудь. Ничего непоправимого с тобой не случилось: сифилис, слава богу, лечится. Стыдно, знаю, но потерпишь!

– Пап…

– Я так сказал, и так будет. Понял?