почувствовал желание поделиться до конца своей тайной, омрачившей его жизнь с того времени.

— Да, — продолжал с вызовом Мор, пытаясь рассказать необъяснимые обстоятельства своей жизни, — никто не посмеет сказать мне, что я поступил нехорошо, но я вскрыл письмо сэра Гастингса. Я хотел и думал найти в нем разгадку появления статуи Шакиа-Муни на борту «Феникса». Письмо было написано на языке урду,[11] и Чандра спас мне жизнь, прочитав его. Бросая якорь перед городом Пинайя на острове Серанг, я уже знал, что во дворце тидорского султана меня ждет смерть. «Люди болтливы, — писал сэр Гастингс своему «солнечному брату, союзнику и другу» султану Майсору, — я не дорожу жизнью человека, который доставит тебе статую Шакиа-Муни из храмов Джам-ханди, дарующую обладателю ее власть и силу над народами, исповедующими буддизм, и я не хотел бы, чтобы он вернулся в страну, потерявшую светящиеся глаза Великого…» Я понимал, что мне готовило письмо сэра Гастингса! С помощью сандарака и нежной гумми Чандра стер преступные слова правителя Индии и начертал на языке урду похвалу мне, мир и награду…

Сэр Гастингс — я следил за ним, когда, вернувшись живым с Молукк, делал доклад о выполненном поручении, — с острым интересом искал на моем лице ответа на один занимавший его вопрос и на прощание сказал только: «До свидания»… Но я не хочу свидания с ним и ни с одним из его преемников! — с силой и волнением воскликнул Мор. — Я вернусь к вам и останусь служить у вас… Чандра — он просится к вам — будет залогом моего возвращения!

Баранов встал, молча и крепко пожал руку арматора и, обращаясь к Ларкину, недоуменно смотревшему на обоих, сказал внушительно:

— Забудь то, что слышал сейчас, и никогда, даже спьяна, не вспоминай, если жить хочешь.

— Капитан, в море на зюйд-вест показалось двухмачтовое судно! — перебил Мора вошедший в каюту боцман. — Какие будут приказания?

— «Симеон»! — обрадовано вскричал Баранов: — Мой корабль, что на Нутку ходил, — пояснил правитель Мору. — Мы до Калифорнии добираемся! — И, забыв про недопитое кофе, быстро поднялся на палубу.

Вглядевшись через подзорную трубу в морскую даль, Баранов признал «Симеона» и решил выйти навстречу в байдаре, чтобы поскорей принять отчет о плавании, узнать новости разведки и заодно предупредить Измайлова о присутствии иностранца… «Нутка — земля российского владения!»

Через некоторое время Мор с растущим в душе уважением перед энергией и бесстрашием этого пожилого уже человека следил за байдарой Баранова, чуть видной на скатах вздымавшихся на горизонте тяжелых росплесков океана.

Перед закатом солнца Мор увидел, как небольшой и, видимо, сильно потрепанный русский корабль, уверенно лавируя среди небольших островков и камней, запрудивших залив с юга, подошел чуть ли не к самому берегу и отдал якоря. От корабля отделилась байдара и черной стрелой помчалась к берегу.

О'Мор понял, что правитель благополучно вернулся в свой лагерь. Ирландец презрительно улыбнулся, припоминая, как уверяли его английские хозяева в Калькутте и голландцы на Яве, что русские, не приспособленные к мореходству, сидят, закупорившись, на Кадьяке.

Баранов вернулся в лагерь в дурном настроении. Вояж Измайлова не дал ничего нового. Напрасно была отложена отправка промыслов в Охотск и доставка оттуда продовольствия, боеприпасов и меновых товаров, в которых так нуждались первые колонисты Аляски. Герасим Измайлов прошел почти до острова Нутка, но что пользы? Берегов и гаваней подходящих на карту не заснял, определений не сделал, аманатов от жителей тамошних не получил, дружбы и торговли не завел.

«Пил без просыпу! — сделал вывод Баранов сразу же после беглого шутливого разговора с людьми на судне. — Пил, потому и весь вояж без пользы. А против шерсти погладить не смей, не то и такого потеряешь… Однако для примера устыдить придется!»

Он невесело раздумывал над захваченным с собой на просмотр судовым журналом «Симеона», читая фантастические записи Измайлова.

«…а живут на том Шиг-острове люди с волчьей и птичьей головой, и зубы им щеки прободали», — записывал Измайлов, заметив издали у появившихся на берегу колошей-кухонтан острова Ситхи боевые маски племени Волка и Орлицы морской и проткнутые в щеки и губы костяные палочки и «калужки».

«…в горле рек здешних рыбы красной толико собирается, что «Симеон» дважды, на косяк рыбной наплывши, как на мель садился, а по берегу медведей множество ходит, рыбу берут».

«…под Нуткой на зеленой лайде видели бобров морских без числа, а взять не могли — американцы лучные на байдарах во множестве вокруг ходили и копьями на нас грозились».

«…иуня первого дня на возвратном пути повыше Шиг-острова, в проливе Ледяном к острову Хуцну, попал «Симеон» в великое моретрясение. Поднялась со дна морского зыбь неукладная, окиян от берегов уходить начал. Конец, думали, пришел. Вынесли иконы на палубу и акафисты петь зачали. Обошлось. «Симеона» отливной волной с якоря сорвало, из ступы водяной вынесло в открытое море. Тем и спасены были».

Баранов с досадой закрыл журнал и вышел проверить караулы. Дом правителя находился как бы в центре временной крепостцы лагеря. На углах его стояли четыре сруба поменьше. В угловых избах вместо окон были прорезаны узкие отверстия наружу, чтобы стрелять из флинт, и одно в середине пошире для двухфунтового единорога. В проходах между избами стояли рогатки с частоколом, наклонно уложенным на них вровень с человеческим ростом.

Из таких временных лагерей на месте промыслов на побережье возникали впоследствии постоянные укрепленные селения: крепость Александровская в устье реки Нучагак, Георгиевская и Николаевская на берегу Кенайского полуострова, Воскресенская при входе в Чугацкий залив, Константина и Елены на острове Хтагил в заливе Нучек, селенье в Якутате у мыса Яктага, селенье у горы Доброй Погоды, «столица» русской Америки — Ново-Архангельск на острове Ситха и, наконец, селенье и форт Росс на реке Славянке в заливе Сан-Франциско. На больших реках внутри страны — на Квихпахе,[12] Кускоквиме, Танана, Атна[13] — появились русские одиночки. Они годами жили и вели торговлю как представители компании. На месте этих одиноких, далеких от поселений хижин в наше время возникли города Нулато и др., с электрическим освещением и комфортабельными барами, где строганину юколы, вяленой рыбы, основную пищу первых и давних русских засельщиков, подают только к пиву в виде специфической туземной закуски…

Правителю Баранову будущее края представлялось только в двух многозначащих словах: «Российская Америка», и этому будущему, веря в признание потомства, он беззаветно отдавал все свои силы.

Ночь была полна таинственной и невидимой человеческому глазу жизни. В лесу, окаймлявшем берег и разбитый на нем лагерь, несколько раз встрепенулись вороньи стаи, как будто чем-то встревоженные. Американский певчий ворон «какатотль» с незапамятных времен привык к тому, что всякое скопление людей дает отбросы. Какатотль нес обязанности санитара не только в поселках, но и при промысловых партиях, располагаясь ночевать в ближайшем соседстве, на деревьях и скалах.

«Умная птица ворон, — подумал Баранов, услышав воронье карканье. — Навыкла от человека жить и его, мертвого, склюет и схоронит… Чего бы это они встревожились? Не иначе, рысь подбиралась…»

Мысли об опасности, подстерегающей человека в этих краях на каждом шагу, в этот раз не тревожили правителя. Самый опасный враг, зубастый капер Кокс, размышлял Александр Андреевич, «скончался во благовременье». Корабли в море, селения и промышленные на побережье в безопасности, и моего дома в Павловской гавани никто не потревожит, и Анка…

Поймав себя опять на мысли об Анке, правитель невольно проронил в тишине:

— Все туда же… седина в бороду, бес в ребро! — оглядел чуть видную в темноте фигуру караульного у середины рогатки и пошел к себе, в большую барабору.

Нащупав «постель» — брошенные в углу шкуры, правитель скинул на них плащ и начал снимать сюртук. Под сюртуком, всегда застегнутым поверх пуховой рубашки, правитель носил легкую булатной стали кольчужку златоустовской работы. В прошедшем году при выборе места под Воскресенскую крепость Баранов с небольшим отрядом напоролся в лесу на индейскую засаду. Индейцы, сидевшие в засаде, видали своими глазами, что стрела, ударившая в сердце правителя, упала к его ногам, а он, оправившись от толчка, поднял ее, сломал о колено, и, пораженные суеверным страхом, индейцы бежали. Златоустовские