старого и бывалого землепроходца. «Людей жалко, а мне поделом!» — твердил он, сжимая в руке топор, — и вдруг поддержка.

— Измайловцы с «Симеона» и англицы с «Феникса» на выручку идут! — закричал правитель, веря и не веря тому, что видел и слышал. — Поддержись, люди! Ахметулин, пали! — И, размахивая топором, выскочил за ворота. Огибая палисад, колошские воины бежали под прикрытие леса. Нападение не удалось: индейцы, следуя своей тактике, исчезали так же быстро, как быстро и неожиданно появились.

В последнюю минуту рослый якутатец, волочивший за собой обеспамятевшую каюрку-алеутку, решил довольствоваться меньшим трофеем. Перегнув через колено голову женщины, он полоснул ее ножом по горлу и сделал надрез по лбу, собираясь снять с головы черную гриву волос с кожей, но топор Острогина, брошенный с двадцати шагов, рассек его затылок.

— Не балуй с девками! — рявкнул подскочивший Острогин, поднимая топор и вытирая его плащом зарубленного индейца.

Не веря еще в окончательное поражение колошей, Баранов запретил преследовать бегущих. Он знал, что каждого, вступившего в ночной лес, ждет верная смерть. Чтобы не дать растерявшемуся врагу опомниться и разглядеть ничтожные, несмотря на подкрепление, силы защитников лагеря, правитель решил еще и припугнуть их артиллерией…

— Пуртов! — окликнул он своего помощника, не допустившего с двумя пушкарями и десятком индейцев-чугачей прорыва палисада со стороны леса. — Сволокни, сынок, все пушки противу леса и попужай американцев по кустикам. Только так оборачивайся, чтоб, как последняя стрельнет, первая была заряжена… Герасим Тихоныч, — обратился он к Измайлову, — дай на охрану антиллерии десять человечков!

Обходя с людьми место побоища, правитель убеждался, что потери не так уж велики, как ему казалось, когда он сам готовился к смерти. Алеуты, лежавшие повсюду как заправские мертвецы, услышав голос Баранова, вставали один за другим и, виновато отряхиваясь и почесываясь, принимались болтать о своих подвигах в бою…

— Помалкивай, однако… тоже нашелся воин! Обсуши гузно! — сурово обрывал правитель особенно разговорчивых. — А где Лаврентий? Кто видал Лаврентия? — спрашивал он, разыскивая глазами Лур-кай-ю, промелькнувшего перед ним и исчезнувшего в начале боя.

Алеуты переглянулись, некоторые неопределенно помотали головами в сторону правителевой бараборы. Подметив их взгляды, Баранов глазами показал Острогину на свою избу: поищи, мол.

Острогин долго возился у запертой изнутри двери, наконец выдавил пузырь в окне и через него прыгнул в избу. Через несколько минут из избы донесся тонкий поросячий визг, и вскоре на крыльце показался Острогин, тащивший за ухо упиравшегося Лур-кай-ю.

— В печь забился, едва выволок! — сказал Острогин, ставя измазанного сажей Лур-кай-ю перед правителем.

— Ты чего делал там? — грозно спросил Александр Андреевич кадьяцкого тойона. По суровым законам добытчицкой жизни алеутский вождь не мог избегнуть смерти за трусость, но Большое Брюхо был незаменим опытом и удачей в промыслах и влиянием среди сородичей.

— Избу зажечь не позволял… добро твое стерег… никого не пускал, — смущенно лепетал Лур-кай-ю, не поднимая глаз от земли.

В этот момент из-под кучи сваленных в стороне бревен выползла уналашская каюрка Марьица и подошла к правителю, шатаясь и протягивая что-то пищавшее и мяукавшее в ее руках, завернутое в полу кухлянки.

Правитель, видавший на своем веку всякие виды, бессчетное число раз бестрепетно глядевший в лицо смерти, от неожиданности даже отступил перед испачканным кровью лицом Марьицы, перегрызшей, очевидно, пуповину новорожденного зубами.

— Лур-кай-ю ему отец… его сын… крести, пожалуйста, — прошептала женщина спекшимися от жажды и родильных мук губами.

Баранов знал, что Марьица во время промысла жила в шалаше Лур-кай-ю, обшивала и заботилась о нарядах тойона, готовила пищу, вела несложное хозяйство. У Лур-кай-ю, завоевывавшего сердца алеуток китовым жиром, была жена в стойбище на Кадьяке, но многоженство среди алеутов не встречало осуждения.

Испуганная ночным нападением, забившись в ужасе под бревна, в звериной щели, тесной для волчицы, первобытная женщина без человеческой помощи, под грохот пушек и дикий вой колошей, разродилась младенцем и сделала все, что могла и умела, чтобы сохранить ему жизнь, не думая о собственной участи.

Лур-кай-ю, судорожно мотавший головой в предчувствии удавной веревки на своей шее, приободрился. Материнский подвиг Марьицы, которую незадолго до нападения выгнал из своего шалаша рожать на стороне, Лур-кай-ю готов был сейчас приписать чуть ли не себе самому.

— Я… мое… мой сын, — бормотал посрамленный хвастун, искательно оглядывая суровые лица окружающих и всячески избегая грозного взгляда Баранова.

Смелые и находчивые в опасной охоте на морских зверей, алеуты в бою с колошами вели себя, исключая немногих, жалкими трусами. В оправдание собственного поведения они — правитель видел это по их лицам — осудили изобличенного в трусости Лур-кай-ю на смерть.

Появление в эту минуту Марьицы для Баранова оказалось очень кстати. Он решил сохранить жизнь Лур-кай-ю, как опытному и смелому добытчику морского зверя, и вместе с этим наказать так, чтобы поняли, что труса не лишают жизни только из-за ребенка и его матери.

— Марьице, принесшей младенца, — раздался резкий голос правителя, — выдать фунт леденца, чугунок и пять аршин бисера… Не струсила девка — сохранила дитё! А этого… этому, как он, однако, показал себя бабой, сбрить половину бороды и волос на голове и поставить каюром на байдару Марьицы… На место Лур-кай-ю тойоном будет Учагук! — и правитель положил руку на плечо стоявшего около него молодого алеута, того, который, как видел Баранов, храбро сражался с кровожаждущими колошскими воинами.

— Отдашь ему медаль, Лаврентий, тебе не мочно носить ее!

Бенгалезец Чандра, слуга О'Мора, с величайшим вниманием наблюдал за всем, что происходило на его глазах. Когда барановский толмач Джим Ларкин, стоявший рядом, придерживая на голове пропитанную кровью тряпку, перевел индусу последние слова правителя, Чандра схватил его за рукав и потащил к Баранову. Рычание Саргача, ухватившего Ларкина за полу бушлата, парализовало сопротивление ирландца.

— Чего, однако, тебя они приволокли? — удивленно спросил Баранов, увидев перед собой странную группу.

— Спятил! — кивнул Ларкин на Чандру, покрутив пальцами около своего лба.

— Сахиб мудр, сахиб справедлив… Я хочу жить среди русских людей. На родине я уже служил русскому сахибу Лебедеву, он построил театр для индусов в Калькутте [18] и переводил на бенгальский язык веселые джатра и раслина,[19] чтобы усладить жизнь бедных людей, но жалкие бхада,[20] порожденье шакала и обезьяны, изгнали меня и под угрозой смерти заставили покинуть Калькутту. Они не захотели ломаться и паясничать на подмостках в обществе пария шудра. Для русских нет пария, русские другие люди… Я прошу дозволения служить сахибу. Сахиб всегда будет доволен Чандрой!

Баранов плохо понял нескладно переведенную Ларкиным взволнованную речь Риг-Чандра, но упоминание имени какого-то Лебедева, забравшегося в столицу Индии Калькутту русского человека, заинтересовало его. Припоминая недавний разговор с Мором, Баранов решил переговорить с ним об оставлении Чандры среди русских.

— Very well![21] — перевел Ларкин Чандре ответ правителя. — Александр Андреевич обещается попросить капитана Мора списать тебя на берег…

Чандра понял переданный Ларкиным ответ по-своему и молча встал вместе с Саргачом за спиной правителя. Баранов едва заметно усмехнулся.

Обстреляв по приказанию Баранова лес картечью шести пушек, сведенных в одну батарею, Пуртов