участие в таких делах с русской стороны!

— Мало ли какие враки господа сочинители печатают, — без смущения отверг Шелихов ссылку на Рейналя. Он не имел и представления о том, какое бессмертное обличение чудовищных преступлений европейских купцов и промышленников оставил потомству аббат Рейналь. В одном из салонов столицы он не постеснялся сказать людям, неумеренно превозносившим благодеяния императрицы Екатерины: «Не принимайте слова за действительность».

Однако вскоре чтением и переводом a livre ouvert[4] того же Рейналя Резанов завоевал расположение морехода, хотя и убедился при этом, что слушатель его лучше усваивает и запоминает устройство колоний, чем страстные филиппики автора против рабства и жестокости колонизаторов.

Весной Аннушка Гуляева стала мадам Аннет Резановой. Во избежание лишних толков о том, что он сбывает падчерицу за кого попало, за ссыльного «фармазона», каким Николай Петрович Резанов успел прослыть в Иркутске, мореход и Наталья Алексеевна постарались принять меры против широкого оглашения события. Свадьба состоялась дома, обычной на купеческих свадьбах гулянки не было, но все знали, что венчание совершал соборный протоиерей отец Павел Афанасиев и на торжестве самолично присутствовал генерал-губернатор Пиль.

— Только варнак Гришка и мог такое неприличие сочинить, — возмущались иркутские обыватели, — допустил на свадьбу всех краснорожих американцев, коих наукам дома обучает… И как его превосходительство стерпел такое поношение!..

Не теряя надежды привлечь зятя к своим предприятиям, Шелихов настоял, чтобы молодая чета после свадьбы жила в его доме. За это он обещал выхлопотать Николаю Петровичу возвращение в Петербург. Дом Шелиховых давно уже стал местом встреч и сборищ передовых людей Иркутска, как и мореходов и наезжающих промышленников и купцов из России и далеких углов Сибири. Зять с молодой женой и Наталья Алексеевна сумели внести в атмосферу дома веселие и непринужденность молодости, радушие и широкое сибирское хлебосольство, надолго оставлявшие воспоминания у посетителей этих «масонских сборищ» — так окрестили их завистливые иркутские языки.

— Любо-дорого поглядеть, как Шелиховы открыто на людях живут, — шипели жены и дочери иркутских толстосумов, изнывавшие в клетках угрюмых домов своих мужей или родителей. — Потому деньги и удача к нему идут, что он от людей не бегает.

— Молчите, дуры! Гришка ногами уже немощен и оструплен… Поглядим, чем кончит…

В конце 1790 года, зимой, в жарко натопленную комнату Шелихова в мезонине, которую мореход называл «каютой», не предварив стуком, ворвался прямо с улицы в волчьей дохе и бобровой малице зять, Николай Петрович.

— В Иркутск Александр Николаевич Радищев прибыл!.. Я, как увидел его, подскочил, спрашиваю, какими судьбами, а он стихами:

Чувствительным сердцам и истине я в страх

В острог Илимский еду…

— Радищев? В Илимск, говорите, едет?.. Да что же это на самом деле такое! — растерянно отозвался мореход. Он видел в Радищеве, как в бывшем управляющем петербургской таможни, человека в высшей мере полезного. «Все законы и правила об охране торговли знает и в военном деле разбирается, — вспоминал Шелихов дворянина Радищева уже как командира петербургского ополчения на Царицыном лугу. — А много ли времени прошло, — подумал он, — и защитник отечества врагом отечества оказался. Что же это такое?..»

— Спрашиваю: «Где остановиться изволили?» — «В трактире у Семиволосых, продувного мужика», — отвечает. Говорю: «Переезжайте в наш дом… к Шелиховым». А он усмехается: «Не перееду, говорит, но видеть этого человека — вас, Григорий Иванович, — беспременно должен…» Помахал рукой и пошел вниз на Банную, в заведение Семиволосых, а я к вам кинулся…

«Государственный злодей» Александр Николаевич Радищев прибыл в Иркутск раскованным, но между двух фельдъегерей, сидевших по бокам. Явился к генерал-губернатору Пилю с письмом Воронцова, которому Пиль считал себя обязанным знакомством и содействием в устроении каких-то личных дел. Радищев попросил разрешения пробыть в Иркутске некоторое время для сбора сведений по поручению Воронцова о Кяхтинской торговле.

— Отчего же, милости просим, — охотно согласился Пиль и с солдатской прямотой добавил: — Прошу только воздержаться от надомных посещений, при вас два этаких цербера состоят. А чтоб свободным быть, заезжайте в трактир Семиволосых, дайте церберам десять рублей на водку. Пока они их пропьют и вытрезвятся, вы гуляйте себе на здоровье, где пожелаете… Я пошлю пристава в трактир сказать, чтоб егерей, при вас состоящих, поили-кормили — от стола до кровати дойти… Не поставьте в вину, что по занятости своей визита отдать не смогу! — придерживаясь светского тона, заключил беседу находчивый старик Пиль.

Позже, по приезде в Илимск, Радищев выслал Воронцову свой экономический трактат — «Письмо о китайском торге», в котором суммировал сведения, извлеченные из архивов губернского правления, а также бесед с жителями Иркутска, извозчиками и купцами, занятыми торговлею в Кяхте.

«Пресечение торга в Кяхте с китайцами не есть столь важная для государства потеря… Если истинно вообще, что внешняя торговля не есть корень благосостояния государства, то сие истинно в отношении Сибири и торгу с китайцами.

…Основание всего торгу с китайцами есть мягкая рухлядь, большей частью из Охотска, заморского лова.

…В Иркутске остановка Китайского торга тем была чувствительнее, что великий капитал лежал в запасенном товаре, по уверениям некоторых, от 4 до 5 миллионов рублей.

…Не столько естественным, но местоположением политическим Иркутск может равняться с лучшими российскими торговыми городами и превосходит многие».

Выписывая строки о «мягкой рухляди заморского лова» и миллионных запасах ее в Иркутске, Радищев вспоминал лицо Шелихова и неоднократные беседы с ним, состоявшиеся после первого, не совсем выгодного для Шелихова знакомства.

Автор «Путешествия из Петербурга в Москву» поставил себе за правило знакомиться с людьми в наиболее естественной и обычной для них обстановке.

Держась данного Пилю обещания избегать надомных посещений, Радищев решил познакомиться с Шелиховым в конторе компании. Разыскав дом Шелиховых и склады, он полюбовался экзотической вывеской предприятия и с усмешкой перешагнул через высокий порог амбара, из глубины которого долетал громовый голос, принадлежавший, несомненно, хозяину.

В заднем конце, под высоко прорубленным окном-щелью, мореход сортировал и отбирал пушнину на возобновляемую с масляной недели следующего года ярмарку в Кяхте. Драгоценные бобровые и котиковые шкуры, пролежавшие в амбаре почти четыре года, несмотря на меры предосторожности, оказались в значительной части траченными молью, слежались и были разрушены примитивным способом обработки — сушкой на огне.

— На огне сушили, в огонь и кинуть придется! Деньги жечь заставляют, чтоб их оспа язвила, чтоб их… — рыкал мореход, приходя во все большее раздражение от подносимых рабочими новых тюков порченых шкур, и, неожиданно для самого себя, давая выход хозяйскому гневу, дал первому попавшемуся под руку работному такого тумака, что тот вместе с ворохом мехов покатился по полу.

«Первородный грех человечества — насилие сильных над слабыми», — подумал Радищев, почти теряя желание знакомиться с открывателем Америки, но преодолел вспыхнувшее отвращение и проговорил наружно спокойно:

— Хочу видеть и познакомиться с достославным соотечественником и негоциантом господином Шелиховым, но… помешал, кажется… Радищев! — назвал себя вошедший.

— Милости прошу в дом пожаловать, я и есть такой… Григорий Иванов Шелихов… Ничему не помешали!.. Давно ждал случая… Твержу олухам, не подворачивайся под руку, ежели виноват… В торговом деле, знаете ли… а тут, гляжу, товара не на одну сотню тысяч изведено…

— О тяжести руки вашей свидетельствовать могу, но за порчу товара хозяина нерадивого бить