— И отчебучил я такое, — рассказывал потом Шелихов жене, — что посадил меня рядом с собой вельможа один, да так и не отпускал, пока не уехал. Обласкал, расспросил про имя-отчество, кто таков, откуда приехал, чего ищу в Питере. Я, понятно, рассказал, ну и… Александр Андреевич Безбородко был вельможа сей. Наобещал с три короба, к себе позвал, я на другой день к нему поехал… Только все напрасно!.. Нет, если влезут чиновные в мое дело, — пропала Америка!

Шелихов ошибался, он так и не узнал никогда, что Безбородко сделал все, чтобы довести до сведения государыни докладную морехода и испросить открывателю Америки аудиенцию. Но в аудиенции было отказано.

Безбородко прекрасно учел коммерческие перспективы дела Шелихова и решил поддержать купца, имея в виду потребовать от него потом для себя долю в американском предприятии. Не учел он лишь одного — непригодности в таком деле графа Воронцова. Правда, Безбородко знал, что царица недолюбливает чопорного Воронцова не только за его англоманство, но и за самостоятельность мнений, как и за неприязнь графа ко всем очередным ее фаворитам. Больше того, Безбородко упустил из виду две вещи: мелочно- изощренную, недальновидную политику царицы, ее боязнь осложнить отношения с Китаем, бостонцами и особенно с Англией — в Европе и без того неспокойно, — это с одной стороны, и с другой — надо было понимать и то, что императрица неспособна забыть личной неприятности в прошлом — тех чувств ревности, которые часто вызывала у нее сестра графа, «грубая толстуха» Елизавета. Она, фаворитка покойного Петра III Федоровича, злополучного мужа государыни, бывала причиной многих невидимых миру слез Екатерины, негодовавшей на подчеркиваемую неверность своего августейшего супруга.

Сидя в утренней теплой тальме на скамеечке тенистого парка своей интимной резиденции в Саари- Сойс — Царском селе, под Петербургом, царица перечитывала врученную ей личным статс-секретарем по прошениям на высочайшее имя докладную записку Шелихова с рапортом Якобия.

«Все разумно будто бы и даже величественно, — думала государыня. — Подвиг купца-мореплавателя и занятие Америки восхитит ее родных в Германии и друзей во Франции… Воображаю, какая интересная переписка может возникнуть по этому поводу с английским и испанским двором!»

Императрица вспомнила забавного «Инженю» — Дитя природы — наивного гуронца господина Вольтера. Отныне она включит гуронцев в число своих подданных и обеспечит им жизнь и благоденствие, но… «Только зачем в это дело влез Воронцов? Опять какая-нибудь гадость со стороны этого низкою семейства!» — неожиданно встревожилась царица, увидев вдруг в конце рапорта Якобия подпись Воронцова под словами: «Присоединяюсь к мнению генерал-поручика Якобия, поддерживаю и ходатайствую о всемилостивейшем удовлетворении нужд компании».

Скромный гриф президента комиссии по делам коммерции, выпрошенный у него Безбородко, оказался просчетом хитрого украинца. Первоначальная благожелательность царицы к подвигу сибирских землепроходцев сменилась нарастающим раздражением.

Отвратительный в представлении Екатерины образ «петой толстой дуры» Елизаветы Воронцовой встал в ее воображении и заслонил леса и горы Америки и гуронцев, жаждущих счастья вступить в подданство российской императрицы. Ядовитая улыбка зазмеилась на тонких губах Екатерины, рука потянулась к угольному карандашу, с которым она, читая что бы то ни было, не расставалась, и на прошении Шелихова появилась первая пометка:

«Пятьсот тысяч на двадцать лет без процентов. Подобный заем похож на предложение того, который слона хотел выучить говорить через тридцатилетний срок и, быв вопрошаем, на что такой долгий срок, сказал: «Либо слон умрет, либо я, либо тот, который даст мне деньги на учение слона…»

Воспоминания о перенесенных в молодости оскорблениях от полоумного мужа и близких ему женщин все больше раздражали царицу, а с этим рос и протест против навязываемых ей, государыне, новых забот.

Особенно обеспокоили Екатерину неведомые Курильские острова: «Тут накрепко подтвердить надлежит, чтоб с китайцами не заводили о владении спор. Избегать надо споров и по поводу островов, находящихся под другими державами».

Докладная Шелихова, вызвавшая множество неприятных воспоминаний, разочаровала императрицу. «Дочитаю позже, когда время будет», — подумала она и пошла переодеваться к назначенному перед полуднем «малому выходу», на который приглашался и малый круг избранных и ближайших к царице лиц.

Через час царица вышла в недавно отделанный зодчим Камероном янтарный зал дворца, сияя своей обольстительной, прославленной современниками улыбкой. Заканчивая мимолетную аудиенцию, Екатерина заметила настойчивые, искательные взгляды Безбородко, нахмурилась и тут же, ласково улыбаясь, сказала:

— Сейчас мне не до торговли, да еще где — на Тихом море! — И с облачком величайшей озабоченности добавила: — Я ума не приложу, как удовольствовать требования Григория Александровича[1] на войну с турками и на то, и на се, а вы мне Америку подкидываете… Le jeu ne vaut pas les chandelles.[2] Я приказала Храповицкому бумаги купца отослать в комиссию о коммерции еще раз на суждение графа Воронцова…

Рука Безбородко нигде не давала застрять бумагам Шелихова. Шелихов совершенно напрасно приписывал свои неудачи отсутствию в Петербурге Державина. О влиянии Гаврилы Романовича в дворцовых кругах мореход имел преувеличенное представление.

— Ванятка, помнишь, как мы с Гаврилой Романовичем у вас в доме, в Казани, ели-пили и в картишки перекидывались, а он нам еще «Фелицу» читал? — горестно сетовал мореход Осокину на то, что нет Державина в Петербурге. — Читал и говорил: «Теперь, ежели что понадобится, прямо ко мне обращайся: все сделаю!»

— Мм… — мычал в ответ Осокин. — Высоко взлетел господин Державин, превосходительством величается. Да, в Тамбове губернатором сидит… Душевный человек! — убежденно кивал головой Осокин, не зная того, что Державин находится в негласной отставке и, сидя в своем имении в Званке, пытается восстановить себя во мнении царицы.

В конце марта Шелихов уже собрался двинуться в обратный и еще более трудный, весенний, долгий путь, как Соймонов сообщил ему, что комиссия по делам коммерции за подписями Воронцова, Христофора Миниха и соймоновского двоюродного братца «Петьки» — тоже его превосходительства генерал-майора Петра Александровича Соймонова — представила государыне доклад, полностью поддерживающий начинания в Америке и на Тихом океане.

— Дельный экстракт, братец ты мой, они из бумажек, тобой представленных, составили, — помахивал Соймонов перед носом морехода копией, выпрошенной у Воронцова «для ознакомления». — И сильный фундамент подвели. Слушай, что пишут о тебе и Якобии: «В самом их прошении заключается не единая их польза, но общая, весьма важная и достойная милостивого вашего императорского величества воззрения…» И далее государыню словно под локоток подводят на такой сюрприз, коего ты и ожидать не смел… Нет, нет, не скажу! — возбужденно смеялся Соймонов. — Ежели пройдет, а пройти беспременно должно, сам узнаешь…

Шестого апреля невидимая «рука» все того же Безбородко добилась составления протокола Непременного Совета на поднесенный ее императорскому величеству доклад комиссии по делам коммерции.

Хитроумный Безбородко, заметив, как поджала государыня губы, когда мельком просматривала донесение Шелихова, счел за благо внушить господам членам Непременного Совета мысль уменьшить казенную ссуду компании с пятисот до двухсот тысяч рублей и выдачу ее указать «из тобольской казенной палаты сибирской монетой».

Безбородко как будто бы все предусмотрел, чтобы не вызывать у государыни горьких мыслей о том, что ссудою открывателям неведомых земель она урезывает деньги, столь нужные роскошному князю Тавриды, или — того хуже — что она должна будет уменьшить вознаграждение как раз удаляемому в это время от двора очередному «любимцу» — графу Дмитриеву-Мамонову. И все же принятые меры никакого успеха Безбородко не принесли. Сопротивление царицы он встретил с совершенно неожиданной стороны. Екатерина, с неизменной неприязнью к брату «толстухи Елизаветы», заподозрила Воронцова в