как он воспользовался дошедшими на Кадьяк вестями о гибели партии Самойлова и его самого в стычке с индейцами-кенайцами. Вестники несчастья передавали даже, что Самойлов и его отряд — все погибли на кострах и под стрелами кенайцев. — Я на байдарке отправился на корабль к мистеру Бентаму спросить совета, как быть и что делать… Спустился к нему в каюту, а когда вышел из нее, увидел, что корабль на всех парусах несется в открытом море и Кадьяк уже в тумане скрылся, — я попал в плен…

— А теперь из английского плена попадешь в тюрьму к Коху! — неожиданно прервал Шелихов.

— Куда угодно, — не растерялся толмач, не сомневаясь, что Бентам найдет способ вырвать его из коховской тюрьмы. — Но Кох… бездушный палач Кох, — сделал Меневский последнюю попытку смягчить Шелихова в расчете на неприязнь морехода к Коху после событий, закончившихся убийством Хватайки, о чем Меневский уже знал во всех подробностях. — Страшно попасть в руки Коха, он может убить меня и ничем не ответит за убийство несчастного ссыльного…

За все время пребывания в Охотске Шелихов не мог отделаться от укоров совести в косвенной причастности к убийству смелого варнацкого старосты Лучка. Пусть Лучок требовал невозможного и даже оскорбил, назвав мошенником… Но что вышло? Лучок правым остался — безвинно пострадал, а он, Шелихов, достойный мореход и купец именитый, покоя не имеет. Шелихов вспомнил старые беринговские амбары, брошенного в мусоре убитого Лучка и тяжело вздохнул.

— Убирайся, черт с тобою! — сказал он. — Хоть и чувствую, что ты виноват, не хочу в кознях твоих пачкаться, неровен час — сам обмараешься. Да и не поправить дела, если и случилось что недоброе…

В обратном пути на Иркутск воспоминания о смерти Лучка и предчувствие гибели Самойлова не давали Шелихову покоя, — скорее бы добраться до дому, рассказать обо всем и поделиться заботами с женой.

С этими мыслями мореход, пробираясь через таежную глухомань вдоль реки Лены, через редкие, отделенные друг от друга сотнями верст якутские и тунгусские стойбища, вернулся домой и, окунувшись в сытую, теплую домашнюю обстановку, не проронил ни слова — нехорошо перекладывать на плечи жены такую гнетущую тяжесть. Она помнит Лучка, перед отъездом в Охотск наказывала: «Увидишь Лучка, подари ему теплый азям…» «Нечего сказать, обдарил я Лучка! А Самойлов, Константин Лексеич… Нет, лучше и не заикаться, да и тревога раньше времени: без основания хороню дорогого человека. Вернется старик в будущую навигацию — посмеемся над моими панафидами!»

Так Григорий Иванович, окончательно утвердясь в намерении утаить про охотские события и полученные из Америки темные, плохие вести, с головой ушел в подготовку предстоящего решительного свидания и разговора с Селивоновым о донесении государыне и, кто знает, может быть, о поездке в Петербург.

— Здоров, здоров, Григорий Иваныч, экий ты двужильный, дважды за полгода через воды и дебри таежные на Охотск промахнул!.. Ну-ну, рассказывай, каких дел натворил! — шумно встретил Селивонов морехода, пришедшего к нему на дом спустя несколько дней после возвращения.

Шелихов сдержанно рассказал об охотских событиях и о том, что Кох будто бы воспротивился и не разрешил переселения «клейменых» в Америку. Говоря же об убийстве Хватайки, как о «несуразном обхождении с русскими людьми», он попросил привлечь Коха к ответственности.

— Нет, таким путем до Коха мы не доберемся, — ответил Селивонов, выслушав сетования Шелихова. — Да и что Кох сделал противозаконного? Убил варнака на побеге? За это не взыскание — поощрение полагается. На себя пеняй, Григорий Иваныч, и — мой совет — плюнь на нестоящее слов огорчение и подлинного дела не упусти… Сочинил я, рассмотревши твои бумаги, всеподданнейший рапорт от иркутского и колыванского генерал-губернатора и кавалера Якобия на имя государыни императрицы… Видишь, на шестнадцати страницах? Слушай и, ежели что поправления требует, замечай, потом поздно будет, когда отдам перебелить борзописцу каллиграфу…

— Отец родной, — растерянно пролепетал Шелихов, которого даже в жар бросило от того, что он услышал, и, благодарно потянувшись через стол, схватил руку Селивонова. Тот только отмахнулся и с деланной досадой проворчал:

— Да ты слушай, что прочту тебе!..

Как зачарованный, внимал Шелихов получасовой повести о своих приключениях. Искусно выделенное витиеватым канцелярским красноречием описание государственного смысла в шелиховском почине захватило дух Григория Ивановича. Все то значительное, что одушевляло морехода и смутно носилось в его сознании, предстало сейчас перед ним как что-то безмерно огромное, что он давно уже нес на своих плечах, не совсем еще понимая суть свершаемого подвига. И все же усилием воли Шелихов взял себя в руки и трезво вдруг заметил:

— Дозвольте просить вставить: Алексей Ильич Чириков в тысяча семьсот третьем году, а я сейчас — мы первые возымели отвагу высадиться на матерую американскую землю выше сорокового градуса…

Перед лицом государыни он хотел опровергнуть сообщения капитанов Кука, Биллингса и полковника Бентама, которые пытались доказать, что не Шелихову и вообще не русским людям принадлежит право первооткрытия.

— Давай, давай, — подбодрил Селивонов усилия морехода объяснить, что ни один испанец, ни один англичанин и даже захваленный Кук не отваживались ступить на ту землю, где Шелихов основал русские поселения. — Токмо святцы русских открывателей ты закрой — не доходчивы до престола имена их: черный народ, мужики да и купцы в счет не идут… Не криви рожу-то, я никем не брезгую, говорю о тех, кто читать и решать будет! Ты чего, Григорий Иваныч, добиваешься — чинов, титла? Ты за Россией просишь удержать новооткрытая, а тебе дозволить промысел и торговлишку?.. Вот то-то и есть! Тогда так и надо записать…

Селивонов откинулся в кресле и стал обдумывать, как переложить нескладно выраженные мысли морехода. Потом склонился над бумагой и принялся писать. Наконец, после длительного молчания, прерываемого только скрипом пера, удовлетворенно отставил от глаз исписанный лист и внушительно сказал:

— Ум — хорошо, два — лучше… Окажем делу твоему со стороны власти поддержку… Слушай! — И раздельно зачитал шелиховскую вставку:

— «Да и не одна, кажется, торговля тут потерпит ущерб. Присвоения многих обретенных со стороны России мест, кои со вре-ме-нем, — последнее слово Селивонов отчеканил по складам, — особо могут стать полезны, нельзя будет удержать без важнейшего подкрепления на здешних водах русских морских сил. Следовательно, намерения вашего величества, претворенные в жизнь чем скорее, тем лучше, окажут государственному делу великую пользу…»

Здесь Селивонов остановился, чтобы проверить, какое впечатление произвели на Шелихова последние строки. Ими Селивонов пытался внушить царице собственную, давно выношенную мысль о необходимости завести в Тихом океане русский военный флот — мысль, которую, как он знал, поддерживал перед царицей его покровитель, мудрый старик Соймонов. Из писем Соймонова Селивонов знал о намерении царицы послать в Дальневосточные воды четыре военных судна из Кронштадта под командой талантливого молодого моряка капитан-лейтенанта Григория Муловского.

Восторженно-удивленное лицо Шелихова удовлетворило Селивонова. «То-то, думаешь, один ты умен, прозорлив и славе отечества прилежен», — остановил Селивонов движением руки вопросы, готовые сорваться с уст морехода, и, глубоко вздохнув, продолжал чтение обработанной шелиховской вставки:

— «Нельзя сумневаться в том, что дорога, которую показал известный мореплаватель Кук своим соотчичам, Российской державой будет оставлена, тем более, что похищенные плоды российских приобретений и прибытки, какие англичане от сего видели, всегда станут поощрять их к новым захватам. Полагаемые же меры: отправление флотилии из Балтийского моря и учреждение порта при реке Удь — совершенно могут преградить всякие сторонние покушения на дальнейшие похищения…»

«Чихнет Бентам, когда столкнется с нашими военными орлами. Это тебе не купеческие промысловые шитики! Дай мне двояшку таких, я тебе и сам показал бы, где раки морские зимуют», — завистливо подумал Шелихов, жмуря глаза как бы в ослеплении перед ширью, развернувшейся в соответствии с его замыслами и мечтами.

Дальше в рапорте шли выводы и умозаключения государственной власти на месте, и Шелихов почти не слушал. Он уже думал о том, почему так скупо и без души отражены в рапорте пережитые им и его