Розги, под которые он подвел людей, его не смущали. Разве не хуже было бы, если бы он их, пойманных с поличным под амбаром, доставил со всеми этими скрипицами и жалейками в полицию? За воровское дело, кладущее пятно на его имя, генерал бы их кнутом ободрал. Розги — это поблажка, за нее благодарить должны. Не об этом тревожился Шелихов: в придуманной им хитрой и тонкой игре он вдруг почувствовал себя пострадавшей стороной.

Денежная подачка сразу обескуражила Шелихова. Он впервые так явственно ощутил, сколько же вельможного равнодушия, тупости и пренебрежения предстоит ему преодолеть, чтобы довести до сознания сильных мира все значение его открытий, выводящих родину на просторы Тихого океана. «Ничего Якобия своей волей для Америки не сделает, — подумал Шелихов, — разве что с Петербургом переписку затеет — и на nом спасибо скажешь… Надо только узелок ему в памяти завязать».

— Ваше высокопревосходительство, — награждая губернатора более высоким титулованием, продолжал Шелихов уже только ради того, чтобы завязать хотя бы этот узелок в губернаторской памяти, — за что меня деньгами обижаете? Скрипку я отбил, знаючи, как вы благородными инструментами дорожите и в ограждение имени вашего от напрасного зубоскальства купцов-пересмешников… вроде Голикова, Лебедева и иных прочих… Довольно и того, что они «нужную» войну придумали! — запустил Григорий Иванович отравленную стрелу в своих противников.

— Гм… — буркнул Якобий, дав понять этим Шелихову, что стрела засела в губернаторской памяти. — Что ж, и до сих пор упорствуют, дураки?

— И другим дуракам пример подают! — в тон подсказал Шелихов. — Да и людей, выполнивших приказание вашего превосходительства, чем только не донимают… к примеру, и мне туго от них приходится — кабальным договором задавили…

— Обратись в совестный суд. Я дам указание, — совсем уж благосклонно отозвался Якобий. — Я не допущу несправедливости.

— Не оставьте, ваше превосходительство, милостивым вниманием. Стократ за скрипицу отблагодаренным сочту себя и… — Шелихов запнулся, подумав, не слишком ли много удачи он ждет от такого счастливого поворота затянувшейся аудиенции, но тут же решил: раз с мели сошел — плыть до конца. — И донесение разрешите представить о плавании моем и открытии Славороссии…

— Какой такой Славороссии? Не надо… Биллингс каждый год делает открытия, а начнут в архивах копаться, открытия его столетнюю давность имеют: Дежнев прошел, Стадухин сидел, Шалауров видел, Левашев и Креницын описали. Не сочтешь колумбов российских, кои в Великом океане земель неведомых искали! Где ты свою Славороссию нашел?

— Виноват, ваше превосходительство, обмолвился… Промеж домашних своих так называю я открытые мной и в подданство державе нашей приведенные американские Российской империи новые владения.

Необыкновенное заявление купца, сделанное голосом крепким и уверенным, показалось Якобию дерзким. Благосклонность его начала убывать. Якобий смутно припоминал, что правитель губернской канцелярии Селивонов, делец и умница, пытался занять его время выдумкой о каком-то промышленнике, который в поисках морских животных наскочил на неведомую землю и нахально назвал ее Америкой. А кому не известно, что Америка триста лет назад открыта Колумбом. Уж не этот ли самый враль…

— Ты чем торгуешь и как тебя звать-то? — спросил Якобий, спохватившись, что он совершенно не представляет себе, какая птица стоит перед ним.

— Чем придется, ваше превосходительство, а имя мне Григорий Иванов, сын Шелихов…

— Что же тебя, Григорий Иванов, от лабазов оторвало и в море на этакое открытие бросило?

— Вечно достойной памяти первого императора Петра Великого ковш с гербами золочеными, жалованный деду моему Григорию Лукичу, Белгородской засеки затинному стрельцу, за заслуги государственные. Дед холсты домотканые лучшей доброты на окрыление Азовской флотилии поставлял. Служба отечеству бесчиновных предков моих и меня возбудила быть подражателем предкам своим, показать отечеству мое усердие…

В словах и голосе Шелихова ухо Якобия уловило предостережение против пренебрежительного отношения к сделанным заявлениям. В старом авантюристе, не раз в поисках счастья менявшем своих хозяев, иногда просыпалось желание натянуть на себя лохмотья рыцарских чувств.

Якобий покусал губы, насупился.

— Похвально честью предков дорожить. Однако я устал с тобой разговорившись, — прошамкал он, давая понять, что аудиенция кончилась. — Ступай, милый человек. Завтра явись к правителю дел моих Селивонову, расскажи ему про дела свои и про эту… эх, забыл! И в каких святцах землице своей человек имя откопал? — уже недовольно бурчал Якобий, возвращаясь к прерванной дремоте. — Селивон… доложит…

— Не дерзаю более трудить особу вашего высокопревосходительства! — откланялся Шелихов, снова преувеличительно титулуя губернатора, и сунул при выходе в руку Реббиа приличную по номиналу бледноро-зовую ассигнацию. — С людьми полегче, господин Репья. Мне, право, совестно, что я их коробочкой этой под розги подвел…

— Коробочка носит имя Амати! — развел руками Реббиа. — Не извольте беспокоиться, господин Шелихов, посеку… милосердно, без заноз встанут! — предупредительно распахнул маэстро дверь перед мореходом.

Правитель дел иркутского и колыванского генерал-губернатора Михаил Иванович Селивонов, фактический хозяин территории, превосходившей по крайней мере вдвое любое из западноевропейских государств, встретил купца-морехода приветливо и выжидательно.

— Шелихов, Григорий Иванов, рыльской купец и морских Восточного океана вояжиров компанион, — отрекомендовался Шелихов. В официальных встречах и документах он всегда держался этого сложного и пространного звания. Оно не только указывало на происхождение купца, но и заключало тайное намерение морехода поставить себя этим под покровительство чудотворной иконы Рыльской божьей матери.

— Аа-а! Слыхивал о таком и давно ждал случая познакомиться, чтобы от самого проведать о прохождении Восточного океана, яко Моисей по дну Красного моря пешеходяща! Чем, ваше… — запнулся Селивонов, не желая сказать обычное, купеческому званию приличествующее слово «степенство», — чем, ваше здоровье, — улыбнулся он, — могу быть полезен мореплавателю в канцелярии игемона?

Сказал это Селивонов добродушно, даже дружески, как бы приглашая посетителя к откровенности и доверию.

Селивонов был известен как пламенный патриот родины и золотого, по его выражению, дна этой родины — Сибири. По страстной привязанности к своему неустроенному краю, столь нуждающемуся в любящих его людях, Селивонов отказался покинуть Сибирь, когда его благодетель и учитель, предшественник Якобия на посту иркутского губернатора, выдающийся русский географ Федор Иванович Соймонов был вытребован Екатериной II в столицу сенатором и советчиком по сибирским делам.

— Здесь, на месте, я буду полезнее вашему превосходительству. Во-время донесу и справку без лицеприятия подам, — твердо отклонил Селивонов настояния своего благодетеля, целуя руку девяностолетнего старца, которого выехал провожать до перевала через Уральский хребет.

Селивонов дослужился до немаловажного в Сибири чина статского советника. При Соймонове Селивонов, в интересах родного края, переехал из Тобольска в Иркутск и продолжал здесь службу «под Якобием». Якобия он считал самодуром и знал, что тот давно уже окостенел в воспоминаниях о своей молодости при дворе Анны Ивановны. Блеску этого двора Якобий способствовал как собственным «итальянским» оркестром из русских крепостных, так и ревностным исполнением должности церемониймейстера в тех грубых и немецки безвкусных празднествах и развлечениях, которым предавались царица и ее фаворит Бирон. Якобий, избавившись при Селивонове от непосильного для себя труда вникать в беспокойные дела огромного края, так уверился в великом уме и преданности своего правителя дел, что