— А вы помаленьку, не торопясь отодвигайтесь, а там, бог милостив, и начальство смилостивится, видя ваше послушание, — уклончиво советовал им блюститель градоустройства.

Злосчастные пристройки после всевозможных проволочек, связанных и со штрафами и со взятками, постепенно отодвигались с уличной линии. В посадах Иркутска, с бедными насельщиками, дело подвигалось успешнее — воля начальства здесь осуществлялась более решительными мерами: штрафов тут с медлительных владельцев не брали, а прямо тащили в холодную на высидку. Зато в центре города потёки разной дряни по канавкам, проложенным дворниками, продолжали нарушать благоустройство иркутских улиц.

Начало этой нелепой «нужной», как окрестили ее иркутяне, войне положил долетевший до генерал- губернатора из Петербурга слух о предстоящем путешествии наследника-цесаревича или даже самой государыни-матушки на восток для ознакомления на месте с интересами необъятной империи. Не делай Якобий из этого государственного секрета и объяви об ожидающей Иркутск высокой чести, жители на месте «нужных» строений возвели бы по фасаду своих усадеб греческие портики и китайские беседки — такие же, какими были украшены берега Днепра Потемкиным во время путешествия Екатерины Алексеевны по Украине.

Якобия в Иркутске не любили еще и за то, что он, высказывая свои воинственные замыслы против Китая, противодействовал возобновлению в Кяхте русско-китайской торговли, к которой население Иркутска, от больших до малых людей, давно уже приспособилось всем своим экономическим укладом.

Начальник прикрывающей Кяхту Троицкосавской крепостцы и блюститель кяхтинского торга с русской стороны майор Перфентьев, старый служака из сибирских солдат, набрался смелости оспаривать потребованную Якобием огромную сумму «интереса» в торговле России с Китаем. Поддержанные Перфентьевым, русские купцы осмелели и сказали: «Таких денег нам не поднять». Тогда Якобий, сочтя вопросы своего личного благосостояния делом все же «не казенным», настаивать на взятке не стал, а принялся бомбардировать Петербург своими донесениями о подготовке Китая к войне с Россией: «Из Индии уже и слоны приведены и под Кяхтой спрятаны».

Внимание царицы было поглощено Ближним Востоком и Польшей, — здесь пролегала кратчайшая и легкая дорога к обмену хлеба на новинки и моды культурных народов Запада.

— Какая там война с Китаем!.. Дуроломит Якобий! — отмахнулись в Петербурге, но на всякий случай послали инструкцию: усилить гарнизон Троицкосавской крепостцы батальоном солдат и двумя сотнями из уральских — после Пугачева — ссыльных казаков.

Получив это неожиданное распоряжение, правитель канцелярии Селиванов удивился — «с чего бы сыр-бор загорелся?» Но вскоре разведал дело, съездил под каким-то предлогом в Кяхту, убедил Перфентьева написать в Петербург об истинной подоплеке донесений Якобия «о готовящемся к войне Китае» и сам одновременно отправил письмо в Москву семейству Соймоновых о «немецкой механике» своего патрона. Часы пребывания Якобия у власти были сочтены…

— На наших даяниях немец не только живет, но и музыку содержит, и нас же еще по миру пустить собирается, — возмущались иркутяне, ища способов свалить чужеземца-сатрапа. — Музыку, твердит, люблю, а музыкантов своих побираться посылает…

Генерал-поручик Якобий, немецкий ландскнехт, появился в России в бироновские времена. Для поправки расстроенного состояния он на склоне лет выхлопотал себе назначение в Иркутск. Привезенный губернатором оркестр из сорока крепостных музыкантов стал для него воспоминанием о бироновском раздолье, пользуясь которым он присваивал себе имущество множества загнанных в Сибирь раскольников и людей более высокого звания.

Якобиевские служители Эвтерпы[23] и впрямь бродили по Иркутску голодные, в поношенных долгополых казакинах, с вышитой на груди эмблемой многотрудного искусства — желтой флейтой.

— Исполняйте «Stabat mater»[24] великого Перголезе, и она вас всегда накормит! — напутствовал своих выучеников якобиевский капельмейстер синьор Реббиа, отпуская их тайком от хозяина «играть перед кем ни придется». — А деньги потом пополам…

На кормление синьор Реббиа жаловаться не мог — как иностранец и маэстро, он пользовался правом кушать на нижнем конце губернаторского стола, но в деньгах всегда нуждался; генерал-поручик забывал платить ему жалованье, так же как крепостным музыкантам выдавать месячину.

После нескольких крупных скандалов на почве увлечения купеческих дочек генеральскими музыкантами, среди которых было немало молодых к талантливых людей, пред якобиевскими скрипками и флейтами закрылись двери богатых иркутских домов. В кабаках посадов и знаменитых пригородных «хмельниках» по берегу Ангары, где приходилось теперь музыкантам играть перед простонародием, патетическую «Stabat mater» слушали внимательно и серьезно, после чего кидали в брошенную на пол шапку медные пятаки.

Но домой музыканты возвращались с пустыми карманами и пьяные. Синьор Реббиа сердился и грозил не пускать их больше в город.

— Сарынь на кичку! Не иначе, братцы! Придется по купеческим амбарам пошарить, чтобы дракона нашего Репья ублаготворить, — подал мысль Яшка Цыганенок — лучшая скрипка оркестра.

Для этой цели облюбовали прежде всего амбары Шелихова, славившиеся в Иркутске вывезенными из заморских стран богатствами. Много дней похаживали вокруг да около шелиховских строений, высматривая и набираясь храбрости. И как раз через два дня после размолвки морехода с компанионами сторожа усадьбы приволокли к Шелихову рано утром нескольких изрядно побитых музыкантов губернатора. Их поймали с поличным в ночной час, когда они подкапывались под стены кладовой, заваленной мехами.

Григорий Иванович сидел за столом в гостевой трапезной, самой большой комнате дома, пестро украшенной заморскими привозными диковинками, и хлебал наваристые щи с кашей, заправляясь, как он говорил, на дневную вахту — рабочий день от зари до зари, а то и до полуночи, если дня не хватало. Ел он по усвоенной в странствованиях привычке много, но не часто — два раза, а то и раз в день. «Неохота за столом жизнь проедать, — примирительно отводил он упреки Натальи Алексеевны, стремившейся вкусными блюдами — ему она всегда готовила сама — удержать его за столом подольше.

— Тятенька, людей, что по городу с дудками ходят, амбарные приволокли, — ворвались в комнату дочери Шелихова Аненька и Катенька. — Страсть смотреть какие — битые, в грязище вывалянные, а в руках скрипицы держат и дудки такие же, как на груди нашиты, только черные… У одного, чернявый и красивый собой, под глазом синячище… Ух, просто жаль его! — с огорчением вырвалось у старшей Аненьки. — Ты прикажи их не бить и отпустить.

— Что приключилось? Кого привели? С дудками, говоришь? Ф-фу, вот не было печали, так черти накачали! — обеспокоено оторвался Шелихов от щей. — Ты не егозись, Анка, что битые… А кого же бить- то, как не шпыней? Скажите там, чтоб пред меня доставили, и сами… бр-рысь отсюда!

— Тятя, ты скажи только, чтоб их здесь не били, не надо! — настойчиво кинула старшая — Аннушка, уносясь передать распоряжение Григория Ивановича. — Маменька… — просительно взглянула она, исчезая в дверях, на Наталью Алексеевну.

— Ладно, хлебом-солью встретим, — усмешливо мотнула головой Наталья Алексеевна. — В тебя, Гришата, дочки — не терпят изгальства над людьми… Да ты ешь, хлебай щи-то, губернатору таких не едать!

— Нескладное дело получилось, а может, добрый случай, — неопределенно и недовольно пробурчал Шелихов. — Сыт по горло, Наташенька, хочу и на закуску взглянуть… Входите, входите, тащите рыбешек! — крикнул он, услыхав за дверями голоса людей и сердитые окрики на них амбарной стражи.

— В полицию отправить или запросто в шею накласть и за ворота выбить? — косясь на хозяина, спрашивали сторожа, возбужденные сопротивлением незадачливых воров.

— С полицией хлопот не оберешься, — в раздумье сказал Шелихов, оглядывая оборванных, измазанных глиной музыкантов, бережно прижимавших к груди чудом уцелевшие в пылу драки флейты, фаготы и скрипки. — Губернаторские молодчики! Хороши!.. За свое, вишь, как держатся, а на чужое зарятся! — усмехнулся Григорий Иванович.

— Еще бы! — с горечью, но смело отозвался Цыганенок. — Разбей мне ваши мужики эту штучку — кремонская, Аматия, ей и впрямь цены нет, — генерал с моих костей мясо спустит! Инструментами-то он больше, чем нами, хвалится. А так как мы вот два дня уже не жравши, то тут хоть куда полезешь!..