местность
- все бранит. Он, слышал я, недоволен даже прекрасной липовой рощицей, которая раскинулась перед его домом; он хочет уничтожить ее и разбить на этом месте парк в английском вкусе… Но все это, естественным образом, выходит, впрочем, из потребностей века. Теперь все рвется к просвещению, и даже самые заседатели, как видите, разбивают английские парки в своих поместьях…
VI
Мужичок Андрей, представлявший некоторым образом одну тринадцатую долю состояния бывшей заседательши, помещался с женою и детьми в мазанке; но это решительно ничего не доказывало: во- первых, хорошая мазанка ничуть не хуже нашей обыкновенной избы, и, наконец, мазанка Андрея считалась чуть ли не лучшею в околотке. Между нею и ее хозяином было даже что-то общее: она так же неказиста была на вид, но стоило взглянуть на нее, чтоб понять сразу, что в ней жил честный, трудолюбивый хозяин. Все лепилось неуклюже, если хотите, но было так хорошо, так плотно и чисто смазано; окна не отличались правильностью и приятными размерами, но все стекла были целы; стропила кровли и гнилушки в углах нигде не просвечивали.
Двор Андрея мог служить образцом крестьянского двора; сани и зимние снасти укладывались рядком на верхних балках под крышкою навеса; в старых голубоватых плетнях мелькали кой-где свежие зеленые прутья жимолости, вплетенные для поддержки; солома, назначенная для печения хлебов, громоздилась в углу, связанная в снопы; словом, куда ни глянешь, всюду хорошо.
Уж самая наружность мазанки пришлась Лапше не по сердцу. Войдя во двор, он окончательно нахмурился. 'Нет, это не свой брат…' - сказал сам себе Лапша, и с этой минуты левая бровь его стала как будто опять клониться книзу. Бодрость и разговорчивость, так внезапно овладевшие Тимофеем на последней станции, получили бы, без сомнения, сильное подкрепление, если б вошел он во двор к разоренному крестьянину; но здесь ему было неловко.
'Нет, это не то… Это не свой брат!..' - мысленно повторял он, уныло поглядывая на стороны.
На стук въехавшей подводы выбежали один за другим ребятишки Андрея; за ними явилась жена его, женщина немолодая, почти одних лет с мужем. С первых слов, которыми поменялись они, видно было, что жили они хорошо и согласно. Участие, которое тотчас же приняла хозяйка в Дуне, быстро сблизило ее с Катериной; они разговорились; ребятишки Катерины жались подле матери; ребятишки Андрея стояли насупротив и глядели на гостей во все глаза. Наконец их оставили глазеть друг на дружку. Катерина и Прасковья (так звали хозяйку) присоединились к Тимофею,
Андрею и Маше; первые два, то есть больше, впрочем, Андрей, распрягали лошадь; вторые развязывали воз, чтобы вынуть чистые рубашонки, в которых сильно нуждались братья. Ребятишки, предоставленные собственному произволу, минуты две стояли молча; у каждого указательный палец находился во рту; потом начали они слегка подталкивать друг друга локтем и, наконец, все шестеро побежали на улицу.
Когда, по прошествии часа, хозяева и гости сошлись к обеду, мальчуганы окончательно уже сдружились; оказалось даже, что Костюшка дал тумака Ваське, а
Гараська подставил ногу Авдюшке.
За обедом хозяин и хозяйка приступили с расспросами: им хотелось узнать подробнее, в чем именно заключалась главная цель переселения. Катерина передала им, как могла, объяснения и наставления, полученные ею в Марьинском. Как только заговорила она, Лапша замолк, но улыбка легкого пренебреженья бродила на губах его; он во все время потряхивал головой, как бы мысленно опровергая каждое ее слово.
- Воля твоя, тетка, а я все-таки в толк не возьму, - сказал! Андрей, когда кончила Катерина, - не стоит, воля ваша, не стоит из-за этого строиться… не стоит переселять да тратиться - воля ваша! Ведь лугу-то всего триста десятин каких-нибудь, и тех, может, не наберется; кто их мерил!..
- Мы этого, родной, ничего не знаем.
- А коли не знаешь, так не говори, - неожиданно перебил Лапша тоном человека, вступающего в разговор так только, из снисхожденья, - и не говори лучше.
Стало быть, знают, чего луг-то стоит, коли послали…
- Что ж он стоит-то, по-твоему? - спросил, посмеиваясь, Андрей.
- А то стоит, - произнес Лапша, глубокомысленно насупливая брови, - у нас десятину-то луга за четыре рубля внаем отдают… Ну и сосчитай, чего триста-то десятин стоят.
- Да то ведь, говоришь ты, у вас. У нас поди-ка отдай по четыре-то рубля - тебе глаза высмеют. Знамо дело, кабы да этот луг перенести в ваши места, - ну, тогда было бы из чего хлопотать; а до вас верст-то с полтысячи: поди-тка перевези туда сено-то!.. Дай нам половину, хоть одну третью долю дай той цены, что говоришь, у нас тогда денег куры бы не клевали! А почему у нас ни у кого денег нет? почему? потому что господь посылает нам всего вволюшку, да сбыть-то некому! Вот хошь бы у меня теперь: весь дом обыщи, копейки не найдешь, а глянь на гумно: позапрошлый хлеб, и того много.
Лапша заикнулся было о гуртовщиках и воловьих стадах, которые прогоняли по лугам, но замечание его возбудило только смех Андрея. 'Да, как же! гуртовщики такие дураки, что станут гонять на авось скотину! У каждого гуртовщика, гоняющего скот большими партиями, луга сняты заранее по всей дороге, сняты на многие годы и по контракту'. Андрей привел в пример богатого мещанина, гуртовщика Карякина, который жил от них в четырех верстах: у него было своих, коренных, полторы тысячи десятин; он тут даже и поселился; кроме этого, Карякин принанимал еще лугов у соседних помещиков, в том числе и у Ивановой. Андрей помнил хорошо, что Иванова отдавала луг Белицыных рублей за сто ассигнациями Карякину.
- А все же, слышь, сто рублей! - перебил радостно Лапша.
- Ну так что ж?
- А то же, что сто рублей! - повторил Лапша, как бы поддерживая Андрея.
- Ну, хорошо, - сказал тот, - возьми-ка сосчитай теперь, что будет стоить вам построиться на этом луге - это раз; потом, чего стоило перевезти вас, - выходит, когда ж вы поверстаете прибыль-то на убытки, а? Ну, то-то же и есть!.. Ну, да это дело господское; такая, значит, ихняя была воля. А вот теперь другое пойдет дело, - примолвил Андрей, обращаясь к жене, - то-то, я чай, расходится наша Анисья
Петровна, как проведает обо всем этом… Шутка! почитай десять лет лугом-то ихним владеет!
- Я и то сижу так-то да думаю, - сказала Прасковья, - думаю: шибко больно разобидится; пожалуй что
