для людей худ, для меня хорош, говорит… Вижу, примерно, какой ты есть такой человек, потому и даю тебе распоряженье… за то, говорит, что терпел от людей напраслину, значит, за твою добродетель…'
- Нет, не за то! - крикнула Катерина, неожиданно появляясь в огороде, - за то нас высылают, что хуже мы всех, - вот за что! за худобу нашу, а не за добродетели! Хорошие люди, кто трудится, работает, те все здесь остаются: они господам надобны. Худые, лежебоки вон отсылаются: луг стеречь, а не вотчинами править.
- Так-то вернее, Лапша! - смеясь, воскликнула соседка и удалилась.
Лапша кряхтел, корчился и щурился.
- Господи! отыми ты лучше мою жизнь, чем мне так-то мучиться! - сказала
Катерина, досада которой перешла вдруг в тоску. - Двадцать лет терплю, двадцать лет нет мне спокою… Ни разума, стало быть, нет в тебе, ни совести! - подхватила она, обращаясь к мужу. - Ну, что ты здесь рассказываешь - а? Мало, значит, было мне через тебя горести? Хошь бы о ребятах-то о своих подумал, хошь бы для них помолчал! Нет, нет в тебе ни совести, ни разума!
- Ну, что шумишь-то? что шумишь? - пробормотал Лапша. Но видя, что жена не унимается, махнул рукою и медленно поплелся к риге; он потряхивал головою с таким видом, как будто говорил себе: 'не стоит связываться: самая, что ни на есть, пустяшная баба!'
Сердце бедной женщины так было переполнено горестями всякого рода, что в нем не оставалось места для другого чувства. Досада против мужа исчезла, как только он скрылся из виду. Она вошла через задние ворота во двор; но тут слух ее был встревожен затаенным всхлипыванием. Подойдя к крыльцу, она увидела дочь. Маша сидела на последней ступеньке и, закрыв лицо руками, в три ручья разливалась.
- О чем это ты, дитятко? - вымолвила Катерина ласковым, но твердым голосом.
Маша заплакала еще горче.
- Полно, дитятко, - сказала мать, притрогиваясь к руке дочери. - Ну, о чем?.. Вот у меня годов-то втрое больше твоих: стало, втрое больше привыкла я к здешним местам, а видишь, я ничего… я не плачу… - заметила она, плотно сжимая свои губы, между тем как судорожно дрожавшие ноздри ясно показывали, каких усилий ей стоило, чтобы не примешать к слезам дочери своих собственных. - Полно, дитятко; надо еще нам переговорить с тобою о Дуне… слышь…
- Слышу, матушка, - вымолвила Маша, приподымаясь и не давая себе труда утереть глаза.
Она чувствовала, что будет напрасно: слезы не из глаз текли, из сердца - пальцами не удержишь.
- Слышь, как нам теперь с Дуней-то управиться? Хлопотливо будет, - продолжала Катерина, - надо как- нибудь придумать уговорить ее, потому что здесь оставить, значит, только грех принять на душу на свою. Господа хоша и сулили оберегать - слово их крепко, да ведь они не век жить будут в Марьинском; без них да без нас заедят, сердечную, потому, что злоба против нас большая, против всего нашего рода. Вишь она простая какая, словно дитя малое; ребятишки, и те грязью закидают.
Боюсь, не пойдет она с нами, коли так, спроста сказать. Разве вот что сказать: 'за
Степкой, мол, господа посылают', ты так-то поговори с ней, а я потом скажу, как надоть будет ехать.
Во всю эту ночь Катерина и Маша не смыкали глаз; хотя весь домашний скарб, все целые горшки (их было мало) уложены были на подводу, которая стояла под навесом вместе с лошадью, купленною накануне барином, однако хозяйки бродили по всей избе, ощупывали все углы и старались припомнить: уложена ли такая-то тряпка, такой-то горшок. Несколько раз без всякой видимой цели обе выходили на улицу или в огород: постоят-постоят в огороде, подперев ладонью мокрую щеку, вздохнут и перейдут опять на улицу и там молча поплачут. Как только забелело на востоке,
Катерина сказала Маше, чтоб она будила ребят, а сама пошла в ригу.
- Вставай! - промолвила она, толкая мужа, который храпел во всю ивановскую.
- А что? пора?.. - лениво пробормотал Лапша.
- Вставай! - повторила Катерина, - надо сходить… на поля поглядеть…
- Ну, пойдем… - сказал Лапша, приподымаясь и протирая глаза кулаками, так что локти его сделались выше головы.
Когда они вернулись во двор, ребятишки были уже на ногах; Маша умывала последнего, Костюшку, который кричал благим матом и болтал в воздухе ногами.
Дуня сидела на крыльце и укачивала младенца Катерины; Волчок сидел насупротив и беспокойно двигал своим кренделем.
- Ну, пойдемте все в поле, - проговорила Катерина, взяв ребенка из рук Дуни,
- пойдемте поглядеть… может, в последний…
Она не договорила и быстрыми шагами вышла на улицу. Все, не выключая
Дуни и Волчка, последовали за нею. На улице ни души не было; ни одна собака не залаяла. Впрочем, и рано было; даже на востоке, который светлел и постепенно делался алым, кой-где еще вздрагивали звезды.
Поле Лапши неприкосновенно переходило в его роде от отца к сыну: так вообще бывает у крестьян наследственных имений, принадлежащих помещикам, которые уважают порядок, установленный их отцами. Поле это, покрывавшееся когда-то из года в год золотым морем колосьев или тяжелыми гроздьями овса, перейдя в руки Лапши, постепенно скуднело и сделалось самым плохим полем Марьинского.
Вот уже седьмой год, как оно не удобрялось. С тех пор как в доме не стало лошади, им исключительно занималась Катерина: весною займет зерна, наймет лошадь у соседа и потом во весь год одна над ним сокрушается; дело Лапши состояло в том, чтоб вспахать ниву; но большею частью допахивала Катерина: после первых двух дней у
Лапши так всегда разбаливалась поясница, что он оставлял работу и пластом ложился.
Поле занимало вершину одного из холмов, которые окружали деревню. Выйдя за околицу, Катерина прибавила шагу; ей хотелось вернуться домой до восхода. К сожалению, это сделалось невозможным: на половине пути их слишком долго задержала Дуня; она совершенно неожиданно отбежала в сторону, бросилась наземь и начала свои плачевные причитания; оставить ее не было возможности: она могла уйти бог знает куда и замедлить таким образом отъезд. Наконец кой-как ее уговорили. Но когда семья приблизилась к полю, яркое зарево обнимало уже восток и жаворонки весело распевали в воздухе. Ступив на межу, разделявшую поле на две половины,
Катерина быстро отошла в сторону сажен на двадцать. Лапша остался с детьми на меже; он, невидимому, решительно не знал, зачем привела его жена: он глазел по сторонам, делал время от времени неодобрительные замечания касательно худой обработки того или другого поля (свое собственное считал он
