красной книги, надо же было посмотреть, что это такое… — Он положил руку на ее плечо. — Оливия, ты не написала в этом дневнике ничего такого, чего следовало бы стыдиться.

— Почему ты солгал мне? — спросила она, словно не слышала ни слова.

— В то время это казалось мне правильным. Самым человечным выходом из положения.

— Читать мой дневник казалось тебе человечным?

— Не читать, нет.

Чувствуя себя страшно одинокой и поруганной, она тем не менее смутно понимала, что Саймон пытается подавить свое раздражение, и слушала, не веря ни единому его слову.

— Я понятия не имел, что этот проклятый дневник принадлежит тебе. Я не был с тобой знаком. Риппер нашел его и принес на крыльцо. Я поднял его, подумав, что дневник пришел с утренней почтой. К тому времени, когда стало ясно, что эти записи не были предназначены для чужих глаз, я дочитал дневник… и в утешение могу сказать, что на меня произвела сильное впечатление преданность автора мужчине, который, казалось, не заслуживал этого.

— Дэн был моим мужем.

— Ну и что? — В его голосе слышалось раздражение.

Он был готов выйти из себя. Саймон Себастьян, который прочитал ее дневник, а ей сказал совсем другое, кажется, даже не понимал, что наделал.

— Я могу понять, почему ты прочитал его, — сказала она. — Я не понимаю, зачем ты мне солгал.

Почувствовав, что пальцы Саймона коснулись ее щеки, Оливия отползла к краю кровати. Саймон протянул руку к ее плечу.

— Оливия, — сказал он, — если бы ты видела свое лицо, когда спрашивала меня, читал ли я этот красный предвестник несчастья, ты бы сразу поняла, почему я так ответил.

— Все это отговорки.

— В самом деле? Ладно. Зайдем с другой стороны. Ты выглядела ужасно. Любой зрячий человек понял бы, как важно тебе знать, что я не читал написанных тобой строк. Для меня это не имело значения, но легко было догадаться, какое это имеет значение для тебя. Да, я солгал. Во-первых, потому, что это казалось гуманнее. Во-вторых, я пораскинул мозгами и понял, что все наши будущие встречи выльются в случайный обмен приветствиями на улице. Вообще-то, если быть честным… на этот раз, — решительно прибавил он, — я сомневаюсь, что в тот момент о чем-то думал. Я видел смотревшие на меня большие тревожные глаза, действовал инстинктивно — кстати говоря, как меня учили — и сказал тебе то, что ты хотела услышать. — Он сделал паузу. Оливия ощутила щекой его дыхание и на мгновение решила, что Саймон хочет ее поцеловать.

Она напряглась. Но он, должно быть, все понял, потому что через несколько секунд бодро сказал:

— Оливия, если бы я знал, что когда-нибудь ты станешь для меня чем-то большим, чем проходящая мимо незнакомка… естественно, я бы сказал тебе правду.

— Естественно? Но если бы ты сказал это, мы бы никогда не стали чем-то большим, чем проходящие мимо незнакомцы. — Она сбросила верхнюю простыню на ковер.

— Оливия, ради бога. Ситуация перестает быть забавной.

— Я тебе не комедия, — холодно сказала она. — Я твоя жена. На которой ты женился, чтобы получить потомство.

Саймон тяжело вздохнул.

— Я рад, что ты упомянула об этом. Потому что я тоже не хочу, чтобы мы лгали или что-то скрывали друг от друга. Но поскольку от этого часто зависела моя жизнь, я научился держать язык за зубами. Что касается меня, можешь быть уверена — я прочитал твой драгоценный дневник и забыл его. Слава богу, теперь он снова у тебя, и покончим с этим.

— Можно было бы покончить, если бы ты не процитировал Джона Драйдена, — мрачно сказала Оливия. — Значит, ты не забыл, верно?

— Как видишь, нет. — Саймон решительно повернул ее на спину, оперся на локоть и посмотрел ей в лицо. — Оливия, я не собираюсь тебя уговаривать. Мне очень жаль, что ты обиделась, но я уже сказал: стыдиться тебе нечего. Неужели то, что я прочитал дневник, имеет такое значение?

— Дэн привык лгать мне, — ни с того ни с сего промолвила она. — Не с самого начала. Позже. Когда пытался скрыть, что продолжает пить. Но я все равно знала.

— Оливия, я солгал тебе только один раз, не собираюсь делать этого впредь и не хочу, чтобы ты лгала мне. Поэтому давай поскорее забудем об этом и вернемся туда, где мы есть.

— А где мы есть? Нигде. Разве что в постели, где удовлетворяли временное влечение. — Никогда в ее голосе не звучала такая горечь.

— Может быть, для тебя оно и временное, — резко перебил ее Саймон. — Но мое влечение к тебе временным не назовешь. — Он хозяйским жестом положил ладонь на ее живот.

— Перестань, — сказала она. — Это больше не поможет.

— Ладно, — бросил он. — Предупредишь меня, когда тебе надоест дуться и ты снова станешь разумной женщиной, которой я тебя считал. А пока предлагаю немного поспать.

Саймон повернулся к ней спиной и через несколько минут, к ее вящей обиде и огорчению, действительно уснул.

Оливия лежала неподвижно и не сводила глаз с лунного зайчика на стене. Дыхание Саймона было мерным и спокойным. И хотя их разделяли каких-нибудь шесть дюймов, между ними зияла широчайшая пропасть, через которую нельзя было перебросить мост. А он сладко посапывал, как будто ничего не случилось.

О, она понимала, почему Саймон решил прочитать ее дневник. Как готова была понять и то, что он не сказал правды, щадя ее чувства. Дэн тоже лгал, щадя ее чувства. Но щадя ее, он тем самым щадил себя.

С Саймоном все было по-другому. Теперь она достаточно узнала его, чтобы понимать: он слишком мужественный человек, чтобы щадить себя за счет другого. Но это ничего не меняло.

Вся беда заключалась в том, что теперь Саймон знал ее насквозь. Знал ее надежды, мечты, иллюзии, пустяковые глупости, ошибки, которые она совершила, и случайные обиды. Знал о слепой, нерассуждающей преданности Оливии человеку, который был ее первой и последней любовью. Он стал свидетелем того, как постепенно рассыпалась ее семейная жизнь. И это было хуже всего. У нее больше не оставалось тайн.

За исключением одной. Саймон не знал о ее чувствах к нему.

И никогда не узнает. Потому что она сама не знает собственных чувств.

Ветер колыхал штору, и лунный зайчик на стене становился то ярче, то бледнее. Оливия заставила себя закрыть глаза. Как она сможет прожить предстоящие годы, чувствуя себя беспомощной перед человеком, который женился на ней по расчету? Человеком, который знает о ней все. В душе Оливии не оставалось ни малейшего уголка, куда бы он не мог заглянуть.

Саймон говорил, что ей нечего стыдиться. Это правда. Она не чувствовала себя опозоренной. Просто оказалась голой перед человеком, который не имеет права видеть ее без одежды. Да, конечно, он ее муж. Но не в том смысле слова. Их соединила лишь целесообразность, желание и необходимость произвести на свет законного наследника Саймона.

Если бы тогда в лесу он сказал ей правду…

Саймон задвигался во сне, повернулся и положил руку ей на грудь. Оливия лежала тихо, не смея шевельнуться.

Лишь около пяти часов утра она забылась тревожным, беспокойным сном. Несколько часов спустя, когда солнце уже пошло на убыль, она проснулась, чувствуя себя совершенно разбитой.

Сначала она не поняла, где находится. Затем увидела бело-золотые стены и все вспомнила.

Прошлая ночь. Париж. Орлы в изголовье. Кремовые бархатные шторы… и Саймон, сначала подаривший ей блаженство, а потом процитировавший слова, которые вдребезги разбили чудесно начинавшийся сон. Сон, который ей больше никогда не приснится.

Оливия повернула голову. Рядом никого не было. Поглядев на часы, которые она не удосужилась снять, Оливия увидела, что уже два часа. Неудивительно, что Саймон давно встал. Она прислушалась, не доносятся ли какие-нибудь звуки из ванной. Нет, там было тихо.