нее грязную ночную рубашку. Порвала белье на куски, спалила в камине. Вытащила свежую сорочку, уложила сестру в кровать, накрыла одеялом. Бледная как смерть, зубы стучат. Какая же она крошечная, словно усохшая под этими толстыми, искусно расшитыми покрывалами, за роскошным пологом королевской кровати.

— Давай подогрею тебе пряного вина.

В комнате, смежной со спальней, стоит большой кувшин, остается только сунуть туда раскаленную кочергу. Я плеснула немного бренди, налила питье в золотую чашу. Подержала сестру за плечи, пока та пила. Она больше не дрожит, но смертная бледность не проходит.

— Спи, — приказала я. — Я побуду с тобой.

Влезла под одеяло рядом с ней. Обняла, пусть согреется. Животик теперь плоский, тело такое маленькое, как у ребенка. Ночная рубашка на моем плече намокла, Анна беззвучно рыдает, слезы струятся из-под закрытых век.

— Спи, — безнадежно повторила я. — Больше нам нечего делать. Спи, Анна.

Она не открыла глаз.

— Сплю, — шепнула в ответ. — И Бога молю больше никогда не проснуться.

Конечно, утром она проснулась. Проснулась, приказала сделать ванну и чтобы вода была погорячей, будто хотела заживо свариться, только бы не чувствовать этой непереносимой боли в сердце и во всем теле. Стояла в ванне, неистово терла себя мочалкой, а потом легла в мыльную пену, приказала служанке подбавить еще кипятку. И еще. Король прислал сказать, что будет на заутрене, она обещала присоединиться к нему за завтраком — она слушает мессу у себя. Велела мне взять мыло и мочалку и тереть ей спину до красноты. Вымыла голову, заколола волосы на затылке, а сама снова легла в ванну. Кожа уже пылает, нет, приказала добавить еще горячей воды, а потом принести согретую простыню, чтобы вытереться.

Теперь сидит у камина, сушит волосы. Велела горничной разложить лучшие платья, выбирает, какое надеть сегодня, а какие взять с собой в путешествие. Я остаюсь в комнате, молча слежу за ней, пытаясь понять, к чему это крещение в кипятке, зачем такой парад роскошных платьев. Служанки помогают ей одеться, туго шнуруют, так чтобы из выреза платья дразнили соблазнительные округлости грудей. Чепец не скрывает блестящих черных волос, удлиненные пальцы гнутся под тяжестью колец, любимая золотая подвеска с буквой „Б“ — Болейн. Перед тем как выйти из комнаты, помедлила перед зеркалом, бросила своему отражению знакомую соблазнительную полуулыбку.

— Как ты себя чувствуешь? — Я наконец напомнила о своем присутствии.

Обернулась, алый шелк платья завился вокруг лодыжек, бриллианты в перстнях блеснули огнем.

— Bien sur! Отлично, как всегда. А ты сомневалась?

— Конечно нет. — Я попятилась, выходя из комнаты. Не от почтения к королеве, как ей бы того хотелось, просто не могу больше всего этого выносить. Ненавижу Анну, когда она вот такая каменная и сверкающая. Смотрю на нее, а самой поскорее хочется вернуться к Уильяму — его ласковой нежности, миру, где все просто и ясно.

Я знала, где искать мужа, — он, как всегда, прогуливался у реки с малюткой на руках.

— Отправил кормилицу позавтракать, — протянул мне малышку. Я ткнулась носом в ее мягкую макушку, щекой почувствовала бьющуюся жилку. Вдохнула сладкий младенческий запах, закрыла глаза от удовольствия. Уильям обнял меня, прижал к себе.

Я замерла на мгновенье, нет ничего приятнее прикосновения мужа, тепла дочкиного тельца, над головой — крики чаек и летнее солнышко. Тропинка идет вдоль реки, мы прогуливаемся взад-вперед.

— Как сегодня королева?

— Будто ничего не случилось. Этого будем и держаться — ничего не случилось.

Он кивнул, начал задумчиво:

— Хочу кое-что спросить, ты только не обижайся.

— И что же это?

— Что с ней такое? Почему не может доносить ребенка?

— Она же родила Елизавету.

— А с тех пор?

Я искоса взглянула на мужа:

— Давай договаривай.

— Каждому бы такая мысль в голову пришла, знай он то, что я знаю.

— Ну говори уж! — В моем голосе появились резкие нотки.

— Сама знаешь.

— Нет, ты скажи.

Он мрачно хмыкнул.

— Не смотри на меня так, словно ты — твой дядюшка, у меня уже душа в пятки ушла.

Я расхохоталась, покачала головой:

— Ну вот, больше не смотрю. Что у тебя на уме? Что бы люди сказали? А то пытаешься рот раскрыть, да никак выговорить не можешь.

— Люди бы сказали, что у нее грех на душе, ведовство, сделка с дьяволом. Не сердись, дорогая, ты бы и сама так подумала. Может, ей на исповедь пойти или в паломничество — грех замолить, совесть очистить. Не знаю, почем мне знать. Я и знать не хочу. Но она, похоже, что-то ужасное совершила.

Я резко повернулась, пошла прочь. Уильям догнал меня.

— Ты сама, наверно…

— Никогда, — решительно мотнула головой. — Знать не знаю, ведать не ведаю, что она сделала, чтобы стать королевой. Не представляю, как ей своего добиться — родить мальчика. Не знаю и знать не хочу.

Мы шли в молчании, Уильям поглядывал на меня.

— Если у нее своего сына не будет, ей понадобится твой. — Он знал, я думаю о том же.

— И то правда, — горестно шепнула я и сильнее прижала малышку к себе.

Через неделю двор отправился в путешествие, а мне разрешили поехать повидаться с детьми. В суете и суматохе больших сборов я стараюсь быть поосторожней — словно в посудной лавке танцую, вдруг у королевы опять переменится настроение.

Но удача меня не оставила, я не успела ничем прогневать Анну. Мы с Уильямом махали на прощание королевскому поезду, двор отправлялся на юг — в роскошные дворцы и уютные городки Суссекса, Гемпшира, Уилтшира и Дорсета. Анна в роскошном, белом с золотом наряде, рядом Генрих — все еще красавец-король, особенно верхом на могучем жеребце. Анна на своей кобыле скачет прямо рядом с ним, как тогда — всего два, три, четыре лета тому назад, когда он ее добивался, а она пыталась ухватить золотой приз — королевскую корону.

Она все еще может заставить его слушать, может его рассмешить. Все еще скачет во главе двора словно девочка, решившая прокатиться в солнечный денек. Никто не знает, чего ей это стоит — мчаться без устали, бросать королю остроты, махать поселянам, собирающимся по обеим сторонам дороги — из любопытства, не от любви. Никому и в голову не приходит, как тяжело ей это дается.

Уильям и я машем, покуда они не скрываются вдали, потом возвращаемся во дворец забрать дочку и кормилицу. Десятки тележек и повозок с королевским добром выезжают на дорогу. Теперь наш черед, на юг, в Кент, в Гевер, к нашему лету с детьми.

Как же я ждала этой минуты, сколько о ней молилась весь год! Благодарение Богу, до Кента сплетни не доходят, так что дети не знают обо всех наших семейных передрягах. Мне разрешили послать им письмо, где сообщалось, что я вышла замуж за Уильяма и ожидаю ребенка. Им сообщили, что родилась девочка, что у них теперь есть сестричка. Оба горят нетерпением увидеть меня и маленькую сестричку, а мне не терпится обнять их.

Я вижу — они на мосту, ждут нашего появления. Мы уже в парке, Екатерина толкает Генриха, оба несутся нам навстречу, девочка высоко задирает юбку, чтобы не мешала бежать, длинноногий мальчик легко ее обгоняет. Я спрыгиваю с лошади, ловлю обоих в свои объятья. Они прижимаются ко мне. Обнимают крепко-крепко, не оторвешь.