уберется с дороги самым простым и удобным для всех способом. Елизавета писала, что королева сломлена своими несчастьями и постоянно пребывает в глубокой печали, она без видимой причины плачет часами, а король ее почти не навещает. Моя дочь отметила это, как и подобает верной фрейлине ее величества, но ни словом не обмолвилась, что при всяком удобном случае сама выскакивает из комнаты больной Анны и прогуливается с королем по саду. Интересно, думала я, не говорят ли ей и Ричарду белые бутоны на зеленой изгороди и веселые маргаритки на лужайке, что жизнь полна радости, но мимолетна, как и всякая весна? Ведь больной королеве эти цветы наверняка напоминают, что жизнь не только мимолетна, но и весьма печальна.
Однажды, где-то в середине марта, я проснулась утром и обратила внимание, что небо как-то неестественно потемнело, а солнце затмил темный круг. Куры не желали покидать курятник, утки, спрятав головы под крыло, выбрались на берег реки. С двумя младшими дочками мы вышли из дома и некоторое время бродили поблизости, чувствуя в душе неясную тревогу и наблюдая, как лошади в поле то ложатся, то снова вскакивают, словно не понимая, день сейчас или ночь.
— Это что, знамение? — спросила Бриджит, которая, единственная из всех моих детей, во всем искала промысел Божий.
— Нет, это движутся небеса, — пояснила я. — Я уже раньше видела, как нечто подобное происходило с луной, а вот с солнцем — никогда. Ничего, это скоро кончится.
— А что, если это все-таки знамение, посланное дому Йорков? — эхом откликнулась и Екатерина. — Вроде тех трех солнц, что светили в небе при Таутоне.
— Не знаю, — засомневалась я, — но вряд ли кто-то из нас в опасности. Вот ответьте мне обе, разве каждая из вас не почувствовала бы сердцем, если б ее сестре что-нибудь угрожало?
Бриджит задумалась, но, будучи натурой весьма рациональной, тряхнула головой и заявила:
— Нет. Вот если бы Господь громко меня предупредил об угрозе, если бы Он закричал, а священник подтвердил бы, что это Его голос, тогда, может, я бы почувствовала.
— Ну раз так, по-моему, нам нечего бояться, — заключила я.
Сама я никаких особых ощущений не испытывала, хотя из-за этого темного крута, закрывшего солнце, мир вокруг казался каким-то фантастическим и нереальным.
Однако не прошло и трех дней, как в Хейтсбери с небольшим отрядом прискакал Джон Несфилд под черным знаменем. Выяснилось, что королева Анна скончалась после долгой и тяжелой болезни. Несфилд явился с целью сообщить мне об этом, но было ясно: уж он непременно постарается, чтобы о печальной новости узнало как можно больше людей. Да и прочие королевские слуги занимались тем же, особо подчеркивая, что длительная и тяжелая болезнь королевы действительно имела место, что королева теперь попадет прямо в рай и будет вознаграждена за все свои страдания, а на земле ее будет вечно оплакивать верный и любящий супруг.
— Хотя кое-кто и утверждает, что нашу королеву отравили, — весело болтала наша кухарка. — Ей- богу, ваша милость. Об этом все на рынке в Солсбери судачат. Мне разносчик рассказывал.
— Как странно. Зачем же кому-то травить королеву? — «удивилась» я.
— Якобы сам король это и сделал, — шепнула кухарка, склонив голову набок и так лукаво на меня глядя, словно уж ей-то точно известны все тайны королевского двора.
— Неужели люди считают, что король убил собственную жену? — уточнила я. — Зачем же ему убивать ее после двенадцати лет супружеской жизни? Да еще ни с того ни с сего?
Кухарка с осуждением фыркнула.
— Да в Солсбери для короля и слова-то доброго никто не находит. Сначала он, правда, народу вроде как даже понравился; все думали: уж он-то установит в стране закон и порядок. При нем и простым людям за труд станут платить по-честному. А что оказалось? Он понаставил на все должности своих северных лордов. Вот его теперь и честят на все корки.
— А ты передай своим знакомым, что королева Анна всегда отличалась слабым здоровьем, а уж после смерти сына и вовсе оправиться не смогла, — велела я ей довольно сердито.
Кухарка, улыбаясь во весь рот, уставилась на меня.
— Так может, мне им заодно передать, кого он собирается сделать своей следующей королевой? — хмыкнула она.
Я не сразу нашла, что ей ответить. Я никак не ожидала, что сплетни о моей дочери уже расползлись по всей стране. Но потом я все же произнесла спокойным, ровным тоном:
— Нет, об этом никому ничего говорить не нужно.
Я давно ждала этого письма, ждала с тех пор, как получила известие о смерти королевы Анны и узнала, что повсеместно ходят слухи о возможной женитьбе Ричарда на моей дочери. Послание леди Маргариты было, как всегда, закапано слезами. Вот что она писала:
Меня уведомили, миледи, что Ваша дочь Елизавета, объявленная незаконной дочерью покойного короля Эдуарда, согрешила против Бога и, нарушив данное ею обещание, опорочила себя преступной связью с собственным дядей, узурпатором Ричардом. Это настолько противоестественно и отвратительно, что даже ангелы небесные потупили свой взор! Разумеется, я тут же дала совет своему сыну Генриху Тюдору, который по праву является королем Англии, незамедлительно расторгнуть свою помолвку с вышеуказанной девицей, уже и без того обесчещенной постановлением парламента, но еще более опозорившей себя этой немыслимой связью. Кстати, я уже почти устроила брак Генриха с одной достойной молодой дамой куда более знатного происхождения, чем Ваша дочь, и куда более праведной христианкой.
Мне, право, очень жаль, что Вы, став вдовой и пребывая в столь униженном положении, вынуждены вновь склонять голову под ударами суровой судьбы и сносить позор Вашей дочери. Я могу лишь заверить, что стану поминать Вас в своих молитвах, как всегда поминаю всех глупцов и тщеславных людей нашего мира.
Остаюсь Вашим другом во Христе и молю Его проявить снисхождение к Вам в Вашем преклонном возрасте, научить Вас истинной мудрости и женскому достоинству.
Меня, как всегда, насмешила помпезность ее стиля, но вскоре смех мой угас, мне отчего-то стало холодно, меня пробрала дрожь, и я поняла: это предчувствие. Леди Маргарита всю жизнь тщетно пыталась добраться до того престола, который я называла своим. И у меня, разумеется, были все основания думать, что и ее сын Генрих Тюдор стремится к власти, упорно именуя себя королем и привлекая под свое крыло всевозможных изгоев, мятежников и недовольных: всех тех, кто не может жить в Англии. Да, Генрих, наверное, будет до самой смерти стремиться к трону Йорков, и, возможно, было бы кстати, если бы ему пришлось воевать за этот трон и его бы убили в сражении — чем раньше, тем лучше.
Ричард, особенно рядом с моей дочерью, может вполне спокойно встретить любую критику и почти наверняка выиграет любую битву, какую бы армию ни привел с собой Генрих. И все же холодное покалывание в ямке под затылком заставляло меня предполагать нечто совсем иное. Я снова взяла в руки письмо леди Маргариты, в каждом слове чувствуя ее, наследницы дома Ланкастеров, железную убежденность в своей правоте. Эта святоша на самом деле прямо-таки лопалась от переполнявшей ее гордости. В течение почти тридцати лет она питала свою душу исключительно собственными честолюбивыми планами. Теперь, пожалуй, мне стоило остерегаться Маргариты, поскольку она решила, что я абсолютно бессильна и ей не нужно больше притворяться моей подругой.
Мне было интересно, кого она теперь прочит в супруги своему Генриху. Я догадывалась, что Маргарита попытается присмотреть ему какую-нибудь наследницу королевской крови, но никто, кроме моей дочери, не смог бы подарить претенденту Тюдору любовь всей Англии и верность дома Йорков. Леди Маргарита может исходить злобой, но это не имеет ни малейшего значения. Все равно, если Генрих хочет править Англией, он будет вынужден заключить союз с Йорками; так или иначе, ему придется иметь с нами дело. И я взялась за перо.
